Чтение 13–й страницы книги ~Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой~

на пустом пляже. Почему-то всегда боишься, что для безлюдья должна быть
веская причина: незаметное загрязнение воды или предательское течение.

- Ох, - сказала она, - какая жалость, что я не первая. Я так люблю
пустую piste [здесь: лыжня (франц.)].

- Безопаснее, когда рядом кто-то есть, - сказал я. - Вспомни, какая
была дорога. Веди себя осторожно.

- Я всегда осторожна.

Я подождал, пока она начнет подниматься, и помахал ей вдогонку. Я
следил за ней, пока она не скрылась из виду среди деревьев; мне легко было
выделить ее среди других благодаря красной полосе на свитере. Потом я
пошел в отель "Корбетта" с книжкой, которую захватив с собой. Это была
антология стихов и прозы под названием "Рюкзак", изданная маленьким
форматом Гербертом Ридом [Герберт Рид (1893-1968) - английский поэт,
критик, издатель] в 1939 году, после того как началась война: она легко
умещалась в солдатском вещмешке. Я никогда не был солдатом, но полюбил эту
книжечку во время "странной войны" Она скрашивала мне долгие часы
дежурства на лондонском пожарном посту в ожидании бомбежки, которая,
казалось, так никогда и не начнется, пока другие, не снимая противогазов,
убивали время игрой в метание стрел. Сейчас я выбрал эту книжку, но
кое-какие отрывки, прочитанные мною в тот день, остались в памяти, как та
ночь в 1940 году, когда я потерял руку. Я отчетливо помню, чти я читал,
когда завыла сирена: по иронии судьбы это было стихотворение Китса "Ода
греческой вазе":

Напев звучащий услаждает ухо,

Но сладостней неслышимая трель.

Неслышимая сирена, безусловно, была бы сладостней. Я хотел дочитать оду
до конца, но успел только прочесть:

Тот городок, что у река ютился,

Благочестивым утром опустел, -

когда мне пришлось вылезти из нашего относительно безопасного убежища.
В два часа ночи слова эти вернулись ко мне, словно я их открыл в sortes
Virgilianae [гадание по "Энеиде" Вергилия, принятое в средние века и
позже], потому что на городских улицах поистине царило странное безмолвие
- весь шум был наверху: треск огня, шипение воды и рев бомбардировщиков,
будто твердивших: "Где вы? Где вы?" Словно нечто вроде затишья возникло
среди развалин перед тем, как неразорвавшаяся бомба почему-то пришла в
себя, прорвала тишину и оставила меня без руки.

Я помню... но в тот день не было ничего до самого вечера, что я мог бы
забыть... вот, например, я помню глупый спор с официантом в отеле
"Корбетта" из-за того, что я хотел получить место у окна, откуда мне была
бы видна дорога, по которой она будет возвращаться от подножия Ла-Сьерна.
Столик только что освободил предыдущий посетитель, и на нем стояли грязная
чашка с блюдцем, которые официанту, как видно, не хотелось убирать. Это
был угрюмый человек, говоривший с иностранным акцентом. Думаю, что он был
взят временно: швейцарские официанты самые вежливые на свете, и, помню, я
подумал, что долго он здесь не удержится.

Без Анны-Луизы время тянулось медленно; читать мне надоело, и с помощью
двухфранковой монеты я уговорил официанта сохранить за мной столик,
пообещав, что, когда настанет время обеда, мы придем вдвоем. Теперь уже
подъезжало много машин с лыжами, привязанными на крыше, и у фуникулера
образовалась длинная очередь. Один из спасателей, которые всегда дежурят в
отеле, рассказывал приятелю в очереди: "Последний несчастный случай был в
понедельник. Мальчик лодыжку сломал. Вечно с ними что-нибудь случается во
время каникул". Я пошел в лавчонку рядом с отелем спросить французскую
газету, но там была только лозаннская, которую я уже пробежал за
завтраком. Я купил палочку "Тоблерона" [сорт шоколада] нам на десерт,
зная, что в ресторане будет только мороженое. Потом пошел прогуляться и
посмотреть на лыжников, съезжавших по piste bleu [синяя лыжня (франц.)],
пологому склону для начинающих, однако я знал, что Анну-Луизу я там не
увижу: она будет высоко, на piste rouge [красная лыжня (франц.)], среди
деревьев. Она очень хорошая лыжница: как я уже писал, мать поставила ее на
лыжи и стала учить кататься в четыре года. Дул ледяной ветер, я вернулся
обратно за столик и стал довольно кстати читать "Мореплавателя" Эзры
Паунда [Эзра Паунд (1885-1972) - известный американский поэт]:

Покрытый твердыми льдинами там, где

ураганом налетела метель,

Я ничего не слышал, кроме сердитого моря

и плеска холодной, как лед, волны.

Я открыл антологию наудачу и напал на "33 счастливых мгновения" Цзинь
Шэнтаня. Мне всегда чудилось в восточной мудрости отвратительное
самодовольство: "Разрезать в летний день острым ножом ярко-зеленый арбуз
на большом малиновом блюде. Ах, разве это не счастье?" Ну да, конечно -
если ты китайский философ, зажиточный, высокопочитаемый, живешь покойно, в
мире со всеми, а главное, в полной безопасности, не то что христианский
философ, который вскормлен на опасностях и сомнениях. Хотя я и не разделяю
христианских верований, я предпочитаю Паскаля: "Все знают, что зрелище
кошек или крыс, дробление угля и прочее может привести к
умопомешательству". А кроме того, подумалось мне, не люблю я арбузов. Но
мне было забавно, однако, добавить тридцать четвертое счастливое
мгновение, столь же пропитанное самодовольством, как и у Цзинь Шэнтаня:
"Сидеть в тепле в швейцарском кафе, глядя на белые склоны гор за стеклом,
и знать, что скоро войдет та, которую любишь, с румянцем на щеках и снегом
на ботинках, в теплом свитере с красной полосой. Ну разве это не счастье?"

Я снова наудачу раскрыл "Рюкзак", но sortes Virgilianae не всегда
срабатывает, и передо мной были "Последние дни доктора Донна". Странно,
зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения и бодрости? Я
сделал еще одну попытку. Герберт Рид поместил в антологию отрывок из
собственного сочинения под заголовком "Отступление из-под Сент-Квентина",
и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что прочел,
прежде чем бросил эту книжку навсегда: "Я подумал, что вот настала
смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что однажды где-то
прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не сразу, а позже". Я
поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то суматоха. Человек, который
рассказывал о мальчике со сломанной лодыжкой, помогал другому нести к
подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил читать и
из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин, прежде чем я
смог пересечь дорогу, и, когда я дошел до фуникулера, спасатели уже
поднялись наверх.

Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось, особенно
этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал:

- Ребенок неудачно упал. Вечная история.

Женщина сказала: - По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят и
пытаются поймать их врасплох.

- Очень интересно наблюдать за их упражнениями, - сказал другой. - Им
приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка.

Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но
большую часть времени я следил за фуникулером, потому что с минуты на
минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу ли я
что-нибудь заказать; он был как счетчик на стоянке машин, показывающий,
что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе. Толпа возле
фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу.

Англичанин, который при мне высказал предположение, что разбился
ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил:

- Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе. Они
вызывали неотложку из Веве.

Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что
пуля попала в меня, - даже когда спасатели подошли по дороге из Ла-Сьерна
и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую
там женщину. На ней был совсем не такой свитер, какой я подарил
Анне-Луизе, - это был красный свитер.

- Женщина, - кто-то сказал, - бедняжка, вид у нее нехороший. - И я
почувствовал такое же мгновенное инстинктивное сочувствие, как и тот, кто
это сказал.

- Дело серьезное, - все так же торжествующе сообщил нам англичанин. Он
ближе всех стоял к носилкам. - Много потеряла крови.

Оттуда, где я стоял, мне показалось, что она седая, но потом я
сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз.

- Она в сознании? - спросила женщина, и знавший все англичанин помотал
головой.

Небольшая группа стала редеть и понемногу терять интерес к
происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел к одному
из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском.

- Они думают, что у нее поврежден череп, - передал он нам всем его
слова, как телевизионный комментатор.

Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер
уже не был белым из-за крови.

Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал:

- Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух.

- Это моя жена, ты, идиот.

- Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина.

Прошло несколько минут, хотя они мне показались часами, прежде чем
приехала "скорая помощь". Я стоял всматривался в лицо Анны-Луизы, и не
видел в нем признаков жизни. Я спросил: - Она умерла? - Наверное, им
показалось, что я довольно равнодушен.