Чтение 13–й страницы книги ~Биография отца Бешеного~

Однажды в минуты хорошего настроения бабушка Лайма, долго вглядываясь в
портрет, спросила:

- А ты, Витасик, ничего не замечаешь?

- О чем ты, бабуля?

- Ты как две капли воды похож на деда!

- Правда? - беспечно переспросил я и на что-то отвлекся, а жаль до сих
пор...

Дедушка с бабушкой владели имением где-то в дюнах на побережье Балтики,
огромным особняком в Риге, несколькими домами, а бабушка, ко всему прочему,
была еще и совладелицей винного завода.

У них с бабушкой был единственный сын по имени Зигард. Когда пришли,
как шепотом, с явным презрением говорила бабушка, "красные", что меня,
откровенно говоря, почему-то задевало, сын эмигрировал. С тех пор она его ни
разу не видела, но однажды все-таки получила от него весточку, что он
проживает где-то в Америке.

Бабушка Лайма была весьма дальновидной и умной женщиной. Понимая, что
"красные" все равно все отберут, она приняла мудрое решение и сама отдала
все, что ей принадлежало, новой власти. За это им с дедушкой милостиво
предоставили трехкомнатную квартиру на улице Мейера и разрешили бабушке
остаться работать на ее собственном винном заводе ведущим виноделом. Не
приняв таких "милостей" от новой власти, дедушка получил инфаркт, и вскоре
умер.

Я долго не понимал, почему ее сын эмигрировал из Латвии, если бабушка
приняла новую власть? Ответа на этот вопрос она всегда избегала, но в конце
концов однажды сдалась и сказала, что если бы Зигард остался, то его сейчас
не было бы в живых. Дело в том, что он владел фирмой, которая имела связи с
немецкими банкирами, и этого Сталин ему никогда бы не простил...

Поведала бабушка и историю швейцарского "хронографа", который она мне
подарила. Оказывается, по распоряжению Гитлера в Швейцарии была заказана
тысяча таких часов и ими фюрер собственноручно награждал за особые заслуги
своих высших партийных и военных чинов. Один из приближенных к Гитлеру
банкиров сумел выпросить у него награду для Зигарда как для человека, "очень
много сделавшего во славу Великого Рейха". Будучи в Швейцарии, Зигард купил
для своей будущей жены часы ведущей в то время часовой фирмы "Омега" в пару
к своему "хронографу".

Впоследствии я узнал, что все ее подарки - эти часы, а также другие
"безделучки": кольцо, сережки, кулон - из чистого золота, а массивный
браслет с камнями - из платины, а моя бабушка, оказывается, была одной из
составительниц рецепта известного во всем мире "рижского бальзама", и ей
неоднократно предлагали уехать в Америку, чтобы открыть там собственную
лабораторию и получать высочайшие гонорары за свою работу...

Как я уже сказал, в мой второй приезд бабушка Лайма жила в просторной
трехкомнатной квартире на улице Мейера в доме пятьдесят четыре. Все
ближайшие ее родственники умерли или жили очень далеко: кто в других
городах, кто и вообще за границей, а потому навещали ее крайне редко.

По хозяйству бабушке помогала Сильвия - симпатичная, стройная латышка
лет двадцати - двадцати трех. Почему-то она сразу, как говорится, положила
глаз на меня, хотя я до сих пор удивляюсь, чем привлек ее хоть и развитый
физически, но все же юнец. Тем не менее она откровенно заявила, что "хотет
спать для меня", а я не понял, о чем речь.

Но уже на второй день после моего приезда она все-таки затащила меня в
свою комнату, благо та была с моей дверь в дверь. Томно постанывая скорее от
собственных ласк, чем от моих, успокаивала меня по поводу бабушки Лаймы,
шепотом с чудовищным акцентом:

- Нет бояться... Нет бояться: Лайма силно спат... нет слышат... Прошу
верит меня, Витасик... Мой силный... Мой нежный Витасик... Еще!.. Еще!.. -
Она с таким остервенением подбрасывала меня над собой, что мне было
непонятно, откуда берутся силы у столь хрупкой женщины, а когда ее состояние
доходило до критической точки, она вдруг замирала на мгновение, потом из нее
выплескивался дикий вопль: "А-а-а!!!" - который меня просто напугал в первый
раз настолько, что я с испугом остановился и взглянул на нее.

- Нет, продолжи! - воскликнула Сильвия. - Да!.. Да!.. Быстро!..
Быстро!.. А-а-а!!!

Короче говоря, Сильвия была настоящая умелица, а я столь молод, что
ночные свидания с ней доставляли мне большое удовольствие: я приехал
погостить на неделю, а уехал лишь через три и нисколько не жалел об этом.

Единственное, о чем я жалею до сих пор, так это о своей глупости и
беспечности, проявленных мною тогда. Дело в том, что бабушка Лайма незадолго
до моего отъезда в Москву шепотом рассказала мне, где она спрятала свой
дневник, который я должен буду взять, когда она умрет. Она заставила меня
несколько раз повторить, что я и выполнил без особой охоты и, конечно,
ничего не запомнил. А что, если в ее записях были рецепты тех вин и
бальзамов, за которыми столько лет охотились иностранцы? Не зря же бабушка
Лайма позвала меня к себе среди ночи, чтобы рассказать о том дневнике?..

Но теперь уже никто об этом не узнает, если только в память мне
неожиданно не вернутся слова, которые заставляла меня повторять бабушка
Лайма в ту далекую августовскую ночь...

Пока я жил в Риге, мама с отцом и Санькой в Омске более года переезжали
от одних родственников к другим, все время чувствуя, что "пора бы им и честь
знать". Это длилось до тех пор, пока нашей семье в конце концов не выделили
две комнаты в трехкомнатной квартире, расположенной на первом этаже
двухэтажного дома. Меня привезли в Омск незадолго до нашего вселения в эту
квартиру.

В третьей комнате проживал одинокий молодой парень лет тридцати,
который работал инженером на омском заводе имени Баранова. Звали парня
достаточно редким именем - Эдик. В те времена понятие "сосед" было не совсем
таким, как сейчас, и Эдик носил вполне понятное тогда звание квартиранта.
Это был очень начитанный, интеллигентный, но весьма тихий парень, и только
этим он мне и запомнился. Прожили мы вместе с ним года три, никак не более
того.

Из всех впечатлений за годы проживания в этой квартире самыми сильными
были те, что запомнились в самом начале. Прежде всего день, когда мы туда
переехали. Мебели, естественно, у нас никакой не было, и все легло на плечи,
точнее сказать, на руки отца. Помню, как из свежевыструганных досок он
соорудил то ли люльку, то ли кроватку для Саньки. Мне же достался матрас в
углу. Мать с отцом тоже спали на полу, и единственным отличием от моей
"половой" жизни было то, что они, после стольких мытарств, обосновались в
своей собственной, отдельной от детей, комнате.

Запомнился и наш первый семейный ужин. Отец раздобыл где-то небольшой
пенек, который установил посередине комнаты, а маме кто-то из соседей
подарил несколько алюминиевых ложек и огромную сковороду, на которой она и
нажарила на настоящем подсолнечном масле, да еще и с лучком, картошки с
золотистой корочкой и водрузила эту вкуснятину на пенек. Мы сели вокруг
импровизированного стола на корточки, Санька у мамы на коленях, и с огромным
аппетитом стали уплетать жареную картошку с черным хлебом.

Несколько недель этот пенек оставался нашим единственным предметом
обстановки. И вероятно, с той детской поры жареная картошка остается самым
любимым моим блюдом.

Постепенно наша квартира стала обживаться, обустраиваться, наполняться
уютом, а мы наконец-то стали по-настоящему ощущать себя с е м ь е й...

Тем не менее эта квартира запомнилась мне и вполне ощутимыми
неприятностями.

Кто из советских мальчишек не играл в ту пору в "казаки-разбойники"?
Или в "царь-горы"? Или в "войну"? Или в "пятнашки", как сейчас говорят
"догонялки", в которые играют и в настоящее время? Да мало ли было еще игр,
в которых каждого могла подстерегать опасность травмы?

Трудно теперь сказать, из-за чего конкретно, но однажды поспорил я с
пацаном из соседнего двора. Его звали Костя. Конфликт произошел во время
игры в "войну".

Мои сверстники наверняка помнят сантехников того времени. У них не было
кислородных и газовых баллонов, при помощи которых производились сварочные
работы. Ацетиленовый газ вырабатывало устройство, напоминавшее железную
бочку, в которое загружался карбид и заливался водой. Все пацаны
подворовывали кусочки карбида, совали их в стеклянные пузырьки с водой и
закрывали пробкой. Через некоторой время эта самодельная бомба под давлением
выделяемого из карбида газа взрывалась.

Разделившись на две "армии", мы начали "воевать" между собой. Костя,
натурально, оказался в "армии" противника. "Солдатам" и первой и второй
"армий" было известно о ремонтных работах в соседнем доме, а главное - об
ацетиленовом устройстве, что означало наличие карбида. Конечно, многие
пацаны не преминули воспользоваться этим и смастерили карбидные бомбы. Вышло
так, что одна из моих "бомб" разорвалась прямо перед Костей, и тот так
здорово испугался, бросившись ничком на землю и закрыв голову руками, что я
не выдержал и громко рассмеялся. Этот смех подхватили не только ребята из
моей "армии", но и те, кто был в одних рядах с виновником неожиданного
веселья, то есть с Костей.

Почему-то этот беззлобный смех настолько обидел его, что он принялся
оскорблять меня, поливая всеми известными в то время ругательствами.
Конечно, и я не остался в долгу, и после бурной словесной перепалки, в
которой, понятно, не оказалось победителя, всеобщими усилиями обеих "армий"
было принято решение - нам честно побороться: кто победит, тот,
следовательно, и прав. Иными словами, провести между нами своего рода
честную дуэль.

Костя был гораздо старше меня и потому считал, что справится со мной
"одной левой". А я с детства был заводной и очень упрямый. И мой характер,
как говорили те, кто меня знал достаточно близко, был отнюдь не подарок к
Восьмому марта.

Для понимания степени упрямства моего характера приведу один типичный
пример из дошкольной поры...