Чтение 13–й страницы книги ~Убийственное лето~

делает, но я иду назад.
Как-то раз, топая мимо гаража, подхожу к воротам. Пинг-Понг и Анри
Четвертый потеют над разобранным трактором. Оба в масле, и Анри Четвертый
оборачивается посмотреть, кто пришел. Я говорю: "Мне нужен Робер". Тот
спрашивает так спокойно, словно я здесь со вчерашнего дня: "А кто такой
Робер?" Я киваю на Пинг-Понга, которого зовут вовсе не Робером. Я знаю это
по письмам, да и мать называет его Флоримоном. Анри Четвертый вздыхает,
склоняется над мотором и говорит: "На этот раз ладно, но прикинь, во
сколько мне обходится каждый час твоего Робера".
Пинг-Понг догоняет меня на улице и говорит: "Он прав. Тебе не следует
приходить сюда в рабочее время". Я смотрю на свои ноги, сладкая как мед,
будто едва сдерживая слезы. Он выпаливает: "Ну что тебе, давай". Подняв
глаза, отвечаю: "Я собиралась написать тебе письмо. Но боюсь наделать
много ошибок, и ты станешь надо мной смеяться". Мы стоим долго-долго, до
самой золотой свадьбы, и он говорит: "Я тоже делаю много ошибок. А что бы
ты написала в своем письме?" Не грубо спрашивает, скорее наоборот. Так
жаль, что Пинг-Понг сын своего тухлого папаши, который явился на свет для
того, чтобы мучилась я, а я родилась для того, чтобы заставить их всех
страдать еще больше. "Твоя мать, - говорю, - считает, что у нас с тобой
ненадолго. Все так думают. К тому же в деревне терпеть не могут моих
родителей, а обо мне говорят, что я стала черт-те кем. Вот". Он запускает
руки в карманы, делает несколько кругов и рычит: "Катились бы они...". А
потом: "Кто это плохо говорит о твоих родителях? Есть способ быстро
научить их помалкивать". Я отвечаю: "Да так, люди".
Он багровеет, видя, как я переживаю. Замасленными руками не решается
прикоснуться ко мне и говорит: "Знаешь, я вовсе не такой, как твои прежние
приятели". И тут слезы так и брызжут у меня из глаз. Иду по дороге. Но он
догоняет: "Постой". Останавливаюсь, и он продолжает: "Не знаю, как у нас
сложится. Но мне хорошо с тобой. А на других мне наплевать". Я смотрю на
него во все глаза и, как малышка, чмокаю в щеку. Затем киваю в знак того,
что, мол, знаю. Потом ухожу. Он кричит вдогонку: "Я вернусь рано". И я
знаю, что меня ожидает - то же, что и каждый вечер.
Вечером дома ему не терпится оказаться со мной в комнате. На первых
порах он только и хочет, чтобы я глазела в потолок до обеда, после ужина и
еще утром перед уходом на работу. Говорит, что весь день в своем мерзком
гараже только об этом и мечтает. Комната его матери соседняя, и ночью,
когда я ору, та начинает барабанить в стенку. Однажды явился Микки и стал
стучать в дверь: "Это уже слишком. Невозможно заснуть". Как только со мной
это начинается, Пинг-Понг затыкает мне рот рукой, хотя знает, что не дает
дышать, но уж очень ему это приятно. Пинг-Понг мне очень нравится - в
общем, я почти люблю его, когда он во мне, когда умирает. А еще когда
нетерпеливо раздевает, шарит по телу, словно боится, что ему не хватит
двух рук.
Вспоминаю слова старой перечницы. Знаю, что так будет не вечно, что
через некоторое время он успокоится, как и все. Однако пока он в моих
руках, я уступаю любым его желаниям - на спине, на животе, на
четвереньках. Подружка в ярости колотит по стенке. Однажды я решаю поддеть
его для проверки. В одну из суббот, третью с тех пор, как я живу у них, мы
отправляемся в кино вместе с Микки, Жоржеттой, Бу-Бу и его отдыхающей, а
Пинг-Понг всю первую серию торчит в глубине зала в брезентовой куртке и
пожарной каске. В перерыве я подхожу к нему и говорю: "Пока я тут, чтобы
ты в последний раз выступал клоуном. Хочу, чтобы ты сидел рядом, чтобы жал
меня во время сеанса, если мне этого захочется". У него глаза на лоб. Он
озирается, как психованный - не слышит ли кто. Тогда я говорю: "Хочешь, я
повторю это громко, для всех?" Он отрицательно трясет головой и убегает на
четвертой скорости со своей мерзкой каской в руке.
В нашей комнате говорит: "Ты должна меня понять". Все эти занюханные
парни хотят, чтобы их понимали. "Я помогаю людям. Случись где-нибудь
несчастье или пожар, клоуном я не буду. К тому же это не ради денег, я тут
получаю всего четыре сотни". Я молчу. Тогда он сажает меня на кровать и
говорит: "Проси что хочешь, но не это. Я не могу бросить дело. Не могу". Я
даю ему выговориться, потом встаю и отвечаю: "Я только прошу, чтобы по
субботам кто-нибудь подменял тебя и ты был со мной, ничего больше. Иначе я
заменю тебя другим". Я вижу его в зеркале, и он меня тоже. Опустив голову,
он бормочет: "Ладно". Тогда я возвращаюсь к нему, и скоро начинается стук
в стену, от которого может проснуться тетка.
Назавтра, кажется, в третье воскресенье, я понимаю, что долго так не
выдержу. И делаю новый ход. Оставив Пинг-Понга спящим, я в махровом халате
спускаюсь на двор. Какие-то пижоны спорят у ворот с матерью всех
скорбящих. Я слышу, как она бубнит, словно в телефон: "Надо спросить у
сына, он глава семьи". Это двое парней и две девицы, у них белый
"фольксваген", на крыше которого полно всякой всячины, даже каноэ. Через
минуту они отваливают. Мать говорит: "Туристы". И уходит на кухню. А я
пытаюсь запустить душ, оборудованный между сараем и колодцем. Ледяная вода
внезапно обрушивается мне на волосы и на халат. Микки и Бу-Бу смотрят на
меня из окна. Микки потешается. Я знаю, что бы Эна должна была сейчас
сделать, хорошо знаю. Но это пока преждевременно. И - как знать? - может
быть, во всем виновата моя фотография, вырезанная из газеты. Такая хандра
нападает на меня, что я все бросаю и тащусь назад в комнату. Пока
одеваюсь, Пинг-Понг просыпается. "Ты куда?" - "Проведать мать", - отвечаю.
Он говорит "Но мы же у нее обедаем". Я роняю: "Ну так приходи туда. А я
иду сейчас".
Когда я заявляюсь к нашим, на душе у меня тошно, а на сердце пуще того.
Мать наверху с этим кретином, его приходится брить, менять белье, и я
кричу в потолок: "Идешь? Ты нужна мне". Она тотчас спускается. Я хнычу,
как маленькая, прижавшись лбом к ее руке. А тот наверху ревет, как псих.
Она мягко берет меня за плечи и отводит в пристройку, как бывало и прежде,
чтобы поговорить спокойно. Я плачу и говорю: "Ты понимаешь? Ты понимаешь?"
И та шепчет печально: "Ну да, ты хочешь казаться хуже, чем ты есть. В этом
твое несчастье". Садится на ступеньки, помогает расстегнуть свое платье, я
слышу ее запах, рядом ее теплая грудь. Я снова в объятиях своей дорогой
мамули, моей дорогой мамочки.

ЖЕРТВА (8)

Другое воскресенье. Пинг-Понг увозит нас покататься на "ДС" своего
хозяина. С нами Микки и его Жоржетта. Микки должен был участвовать в
велогонке, но в прошлый раз ударил головой комиссара, сделавшего ему
замечание по поводу плохо прикрепленного на спине номера. Не прав был
комиссар. Он сам наткнулся на голову бедняжки Микки.
Мы тормозим у озера, под которым похоронен Аррам, где я родилась. Всему
виной плотина. Из-за нее все строения, кроме церкви, были взорваны. Об
этом рассказывали по телеку. Теперь надо всем - тихая гладь воды, и даже
купаются. Пинг-Понг говорит, что купаться запрещено. Но кто считается с
запретом? В иные дни косые лучи солнца высвечивают в глубине озера силуэт
церкви. Без колокольни, ее сломали. Одни стены. Жоржетта замечает, что я
чем-то расстроена, уводит меня, взяв за талию, и говорит остальным:
"Поехали отсюда. Все это не очень весело".
Мы отправляемся в деревню Дюве-сюр-Боннет. На мне платье с большими
синими цветами и стоячим воротничком, волосы у меня потрясные. Однако,
сама не знаю отчего, чувствую я себя премерзко и еле волочу ноги.
Пинг-Понг сияет как медный грош, прогуливая меня среди туристов, обняв за
талию и даже ниже, как бы показывая всем, кто тут хозяин. После того как
мы раз четырнадцать обходим памятник павшим, выучив наизусть все
написанные на нем имена, Микки предлагает Пинг-Понгу сыграть против двух
отдыхающих партию в шары. И весь остаток жизни я провожу вместе с
Жоржеттой, сидя за стаканом сельтерской с мятой. Она, конечно, пытается
меня разговорить - намерена ли я выйти за Пинг-Понга и все такое. Но я еще
до того, как у меня прорезался первый зуб, знала, что девчонкам нельзя
ничего рассказывать, разве только в том случае, когда хочешь сэкономить на
объявлении в газете. Она расспрашивает, как живут Монтечари, не стесняют
ли меня парни, ведь у меня нет братьев, и с тем же притворным видом
выведывает, может ли ее Микки увидеть меня раздетой, чтобы сравнить с ней.
Лучший способ позлить ее - это заставить думать то, что ей хочется. Именно
так я и делаю. Вечером мы все четверо играем с глухаркой в карты, и я
выигрываю двадцать франков, а тетка шестьдесят. Пока Пинг-Понг и Микки
отвозят Жоржетту в город, я спрашиваю сидящую на кухне за штопкой мамашу
"Пианино, которое стоит в сарае, всегда было у вашего мужа?" Она отвечает:
"Он привез его из Италии. Если хочешь знать, тащил на себе". Я спрашиваю:
"Почему?" Чтобы лучше разглядеть меня, она опускает очки на кончик носа:
штопая, она всегда надевает очки. Через сто часов она тоже спрашивает:
"Что значит - почему? Так он зарабатывал. Останавливался в деревнях, и
люди платили ему". Спустя еще сто часов, не переставая пристально смотреть
на меня, как на чудище, она опять спрашивает: "А с чего это пианино так
интересует тебя? С первого дня ты все время крутишься возле него, задаешь
вопросы Микки и мне". Я с невинным видом отрезаю: "Это я, что ли,
спрашивала Микки?" И она сухо отвечает: "Ты его спрашивала, с каких пор
оно у нас, не увозили ли его куда-нибудь, когда он был еще маленьким. Мой
Микки не умеет лгать".
Я живо отступаю: "Ах вот вы о чем! Да, я спрашивала". Она смотрит на
меня через очки еще сто часов и произносит более низким, более дружелюбным
тоном: "К чему тебе все это?" Я отвечаю: "Мне кажется, я видела точно
такое же пианино у нас в Арраме, когда мне было два или три года". На что
она тотчас возражает: "Аррам далеко отсюда. Муж наверняка не забирался в
такую даль. В последний раз пианино выносили со двора тогда, когда тебя
еще на свете не было". Сердце у меня колотится, но я все же говорю: "Может
быть, вы ошибаетесь? Когда это было?" Просто ужас, как она смотрит на
меня. Мне даже кажется, что ей обо всем известно. Бывают мужчины, которые