Чтение 13–й страницы книги ~В случае беды~

вскакивая всякий раз, как отворялась дверь. Внезапно мне пришло в голову,
что он, может быть, отправился к тебе домой.

- Я никого не видел.

- Уверена, он это сделает: он говорил не впустую. Мазетти не из тех, кто
принимает решение не подумав, и если уж что запало ему в голову, он любой
ценой добивается своего. Как и в учебе! Мне страшно, Люсьен. Я так боюсь,
что с тобой что-нибудь случится.

- Пошли?

- Дай мне выпить еще стаканчик.

Этот стаканчик оказался лишним, что я и понял, когда у нее стал
заплетаться язык, взгляд остекленел и тон изменился.

- Ты ведь уверен, что я ни за что на свете тебя не брошу, правда? Ты
должен знать это, знать, что ты для меня все, что до тебя я не жила и если
тебя не станет...

Я подозвал официанта, расплатился, а она ухитрилась допить и мою порцию.
Перед уходом Иветта упросила меня проверить, не подстерегает ли он нас на
улице. Нам посчастливилось сразу же поймать такси, и мы поехали на улицу
Понтье. В машине она прижалась ко мне, хныча и порой вздрагивая.

Ее рассказ вовсе не обязательно был точен, и я никогда не узнаю, что она
наплела Мазетти. Даже когда нет никакого резона лгать, ее тянет на выдумки,
в которые она в конце концов сама начинает верить.

Разве сперва она не поклялась ему, что я всего лишь ее адвокат, что она
неповинна в истории на улице Аббата Грегуара и по гроб обязана мне, спасшему
ее от несправедливого приговора?

Это началось в июле, не помню уж в какой будний день, когда я повез
Иветту в Сен-Клу позавтракать в кабачке - она обожает такие заведения. На
террасе, где мы ели, была уйма народу, и я лишь мельком обратил внимание на
двух молодых людей без пиджаков, у одного из которых были очень черные
вьющиеся волосы; они сидели за соседним столиком и все время поглядывали в
нашу сторону. В два тридцать у меня была назначена важная встреча, но к
четверти третьего мы еще не покончили с десертом. Я предупредил Иветту, что
должен уехать.

- Можно мне остаться? - попросила она.

Два дня она молчала и рассказала мне обо всем лишь на третий, когда мы
выключили свет и собирались заснуть.

- Спишь, Люсьен?

- Нет.

- Можно с тобой поговорить?

- Разумеется. Зажечь свет?

- Не надо. Мне кажется, я опять кое-что натворила.

Я часто спрашивал себя, откуда в ней эта искренность, эта страсть
исповедоваться - от совестливости, от врожденной жестокости или, возможно,
от потребности сделать свою жизнь поинтересней, окрашивая ее в драматические
тона.

- Заметил ли ты в тот день в Сен-Клу двух молодых людей?

- Каких?

- Они сидели за соседним столиком. Один был брюнет, очень мускулистый.

- Да.

- Когда ты уехал, я увидела, что он отделался от приятеля и вот-вот со
мной заговорит; действительно, чуть позже он попросил разрешения выпить кофе
за моим столиком.

Со времени нашего знакомства у нее были и другие похождения, и я верю,
что она искренна, когда уверяет, что я обо всех них знаю. Первое было у нее
с одним музыкантом из кабака около Сен-Жермен-де-Пре уже через две недели
после ее оправдания, когда она жила еще на бульваре Сен-Мишель. Она
призналась мне, что просидела целый вечер рядом с джазом, а на второй
музыкант увел ее с собой.

- Ревнуешь, Люсьен?

- Да.

- Тебе очень тяжело?

- Да. Но это не важно.

- Думаешь, я могла бы и воздержаться?

- Нет.

Это правда. Здесь секрет не в одной чувственности. Это глубже - ей нужно
разнообразить жизнь, быть центром чего-то, ощущать на себе чье-то внимание.
Я убедился в этом еще на суде над ней, где она, вероятно, прожила самые
опьяняющие часы своей жизни.

- Ты по-прежнему настаиваешь, чтобы я выложила тебе все?

- Да.

- Даже если тебе от этого будет больно?

- Это мое дело.

- Ты на меня сердишься?

- Это не твоя вина.

- По-твоему, я не такая, как другие?

- Да, не такая.

- Тогда как же другие устраиваются?

В такие минуты, когда мы доходим до определенной степени абсурда, я
поворачиваюсь к ней спиной, потому что знаю, чего она хочет - до
бесконечности рассуждать о ней, копаться в ее личности, инстинктах,
поведении.

Она и сама отдает себе в этом отчет.

- Я тебя больше не интересую?

Тогда она дуется или плачет, потом смотрит на меня, как непослушная
маленькая девочка, и наконец решается попросить прощения.

- Не понимаю, как ты меня терпишь. Но думал ли ты, Люсьен, какая мука для
женщины иметь дело с мужчиной, который все знает, все угадывает?

Роман с музыкантом продолжался всего пять дней. Однажды вечером я нашел
ее какой-то странной - состояние лихорадочное, зрачки расширены - и, задав
необходимые вопросы, вытянул из Иветты, что он заставлял ее принимать
героин. Я разозлился и, когда на следующий день понял, что, вопреки моему
запрету, она опять виделась с ним, впервые влепил ей пощечину, да такую, что
у нее несколько дней красовался синяк под левым глазом.

Я не могу ни следить за ней круглые сутки, ни требовать, чтобы она все
время меня ждала. Я знаю, что меня на нее не хватает, и поневоле позволяю ей
искать на стороне то, чего не даю сам. А если мне при этом больно, тем хуже
для меня.

Первые месяцы меня захлестывала тревога, потому что я постоянно гадал,
вернется Иветта ко мне или очертя голову бросится в какую-нибудь грязную
авантюру.

После Сен-Клу мои тревоги обрели иную форму.

- Происхождения этот парень итальянского, но родился во Франции и
считается французом. Знаешь, чем он занимается? Учится на медицинском, а по
ночам подрабатывает у Ситроена. Не находишь, что это смело?

- Куда он тебя водил?

- Никуда. Он не такой. Мы вернулись на своих двоих через Булонский лес -
я, по-моему, в жизни столько пешком не ходила.

Сердишься?

- С какой стати?

- С такой, что я не рассказала тебе раньше.

- Ты виделась с ним еще?

- Виделась.

- Когда?

- Вчера.

- Где?

- На террасе "Нормандии" на Елисейских полях - он мне там назначил
свидание.

- По телефону?

Значит, ему уже известен ее номер.

- Я решила, что это доставит тебе удовольствие: ты ведь вечно боишься,
как бы я не спуталась с какой-нибудь шпаной. Отец у него каменщик в
Вильфранш-сюр-Сон, недалеко от Лиона, откуда я родом, а мать судомойка в
ресторане. У него семь братьев и сестер. С пятнадцати лет он работает, чтобы
платить за учение. Сейчас живет в комнатушке на набережной Жавель, недалеко
от завода, и спит всего пять часов в сутки.

- Когда у вас следующее свидание?

Я знал: у нее что-то на уме.

- Это зависит от тебя.

- Что ты имеешь в виду?

- Если хочешь, я с ним вообще не буду встречаться.

- Когда у вас с ним свидание?

- В субботу вечером - в этот день он не работает на заводе.

- Тебе хочется видеть его в субботу вечером?

Она промолчала. В воскресенье утром, позвонив на улицу Понтье, я понял по
смущению Иветты, что она не одна. Это был первый известный мне случай, когда
она привела кого-то в квартиру, которая, по существу, является нашей общей.

- Он у тебя?

- Да.

- Встретимся у Луи?

- Как скажешь.

Ночь с субботы на воскресенье стала их ночью, и некоторое время Мазетти
верил в басню о великодушном адвокате. Иветта призналась мне, что иногда
забегает днем на набережную Жавель поцеловать его, когда он занимается.

- Я прихожу лишь затем, чтобы его подбодрить. Комнатка у него крошечная,
в гостинице живут только заводские, главным образом арабы и поляки. Я их
боюсь. На лестнице они даже не посторонятся, чтобы дать мне пройти, и
смотрят на меня масляными глазами.

Мазетти бывает на улице Понтье и в другие дни, кроме субботы: однажды
ближе к вечеру я разминулся с ним в воротах. Мы узнали друг друга. Он
заколебался, потом неловко кивнул, я вежливо ответил.

Словно для того, чтобы придать истории пикантность, Иветта, как я и