пора ложиться спать и гасить свет.
будет смотреть на унылое зрелище - на Бедфорд-авеню с деловыми зданиями
на противоположной стороне, с автобусами, которыми мы так восхищались,
очутившись в Лондоне в первый раз, и на которых решили ездить методичес-
ки, пока не охватим все маршруты (мы дошли до № 75А, потом у нас кончи-
лись деньги, и пришлось вернуться в Париж, где у Мара была работа). Его
движения легко предвидеть, печаль делает его поведение однообразным.
Достает из пачки сигарету, четыре шага до плетеного кресла, взгляд, бес-
цельно устремленный за окно, куда-то вдаль, с облегчением уходящий ку-
да-то вдаль от меня и от того, что нас окружает. Он, наверно, забыл про
музей, забыл, что уже четыре часа и что мы туда приедем слишком поздно,
если вообще приедем. Словно образовалась какая-то пустота, провал. Поче-
му он не выхватит сигарету изо рта и не раздавит ее о мою грудь? Почему
не подойдет ко мне и не ударит, не обнажит меня грубо, не изнасилует на
грязном линолеуме, не потрудившись даже швырнуть меня, как тряпку, на
кровать? Все это он должен был сделать, способен сделать, ему нужно это
сделать. О Map, как я заражаю тебя привычной моей пассивностью, которая
меня подавляет, как жду от тебя кары, которую сама не могу над собой со-
вершить. Вот, я вручаю тебе диплом палача, но делаю это настолько тайно,
что ты ничего не подозреваешь, пока мы так мило беседуем о ласточках.
Мне теперь страшно посмотреться в зеркало, я увидела бы черную дыру, во-
ронку, с отвратительным бульканьем заглатывающую настоящее. У меня не
хватит сил ни убить себя, ни уйти, не хватит сил освободить его, чтобы
он снова вышел на улицу. О Телль, если бы ты была здесь, если бы ты это
видела! Как права была ты в тот вечер, сказав мне, что мое место в гаре-
ме, что я могу лишь угождать. Ты была в бешенстве, что я не еду с тобой
в гости к кому-то там на юге Франции, упрекала меня, что я неспособна
быть, как ты, инициативной, самой решать свои дела, оставляя нацарапан-
ную наспех записку или известив по телефону. Ты была права, я не способ-
на ни на что решиться, и, похоже, я убиваю Мара, знавшего меня другой,
боровшегося со мной в битве двух отстаивавших себя свобод, взявшего меня
силой, когда его сила и моя объединились, познав друг друга в примиряю-
щей встрече. Надо бы это ему сказать, распутать этот липкий узел, хорошо
бы прийти в музей до закрытия и посмотреть на портрет.
множеством розовых пятен. Немножко похожая на госпожу Корицу, помнишь, в
тот первый вечер, когда мой сосед и Поланко вынули Освальда из клетки и
пустили его на стол?
госпожой Корицей друзьями, это была большая победа.
сказала ему потом, что то был ее звездный вечер, Калак пересказал нам
это выражение, и мой сосед чуть не задохнулся от хохота.
побывать в "Клюни"? Странно, в Париже почему-то чувствуешь все более
близким, родным.
нается ностальгия по Риму или по Нью-Йорку, дело известное.
Хуана и Калака.
лот-бедуин, прожженный переводчик. Но у Калака и у тебя это, по-моему,
симптом чего-то другого, некоего taedium vitae21.
мог бы показать мне портрет, который тебя так интересует в эти дни. Ско-
ро уже четверть пятого.
отложим на завтрашнее утро, я думаю, завтра там соберется несколько ано-
нимных невротиков, изучающих растение. Поверь, готовятся большие собы-
тия.
тем, что он погладил ее по голове.
яться, что завтра, возможно, будет Другим. Что мы проснемся по-другому,
что будем приходить повсюду вовремя. Я говорил тебе, мне приснилась
Элен? Странно, этот сон был более реален, чем весь нынешний день.
нерешительность, когда правду чуешь вот здесь, всем нутром, ту правду,
от которой потом, открыв глаза, мы отнекиваемся. В этот момент я дал те-
бе имя, оно очень тебе подходит и очень верное: недовольная.
Венеции, виллы Палладио. История узницы в одной из вилл, лестницы среди
деревьев. Да, Map. Но что я могу поделать, Map?
хоже на вынужденную взятку, и мне больно. Я не могу удержаться, чтобы не
взять ее руку и не приложить ладонью к своему лицу, этакая направляемая
ласка, экскурсия, в которой все предусмотрено заранее - чаевые, входные
билеты, плата за жилье и питание. Рука покорно позволяет себя водить,
скользит по щеке и падает на юбку Николь, сухой лист, мертвая ласточка.
ная встреча на вилле Палладио с женщиной, которая вдруг обнаружила, что
не любит меня. На первый взгляд здесь как будто недостает пресловутого
анатомического стола, но, если вдумаешься, он тоже есть, еще бы ему не
быть.
дня, мы ехали в Мантую посмотреть на гигантов Джулио Романо, я услышал,
что ты тихонько плачешь, и стал тормозить, я помню каждую минуту и каж-
дый предмет, слева был ряд красных домов, я затормозил, хотел посмотреть
на твое лицо, но в этом не было надобности, все казалось настолько яс-
ным, хотя мы не обмолвились ни словом, и я понял, что мы уже много не-
дель предаемся бессловесному обману, который никого не обманывает, и что
тебе вдруг стало невмоготу и ты в этом признаешься, что ты недовольная,
ты узница, и уж не помню, сказал ли я тебе что-нибудь, но знаю, что мы
доехали до Мантуи и что нас очаровали церковь Леона Баттисты Альберти и
Чайный дворец.
глаза, будто она раздвигает ветки дерева или паутину, прокладывая доро-
гу.
рой мы целуемся, ходим в кино.
быть. Ты обо мне заботишься, не оставляешь меня, а пока дни идут.
ведь не ты заточил меня в этой пассивности. Одно только мне непонятно -
то, что ты еще со мной. Map.
вышло. В самолете беглеца всегда найдется еще одно место, позади или ря-
дом, всегда можно быть либо тенью, либо эхом, не делай того, что ты
должна сделать, все равно я останусь с тобой, недовольная моя.
стиле, смеси шантажа и мести, - в общем, бесполезное мучительство. Види-
мо, и Николь так это поняла - она потупила голову и принялась складывать
по порядку рисунки, убирать карандаши. Я опять погладил ее по голове,
попросил прощения, и она быстро сказала: "Нет-нет, ты не..." - и запну-
лась, и, сами не зная почему, мы одновременно улыбнулись и поцеловались
долгим поцелуем; я почувствовал, что наши лица и наши уста стали вроде
песочных часов, по которым снова потекла тонкая струйка безмолвного,
праздного времени. Идти в музей было поздно, свет в номере приобретал
тусклый оттенок, так хорошо подходивший к здешним запахам и коридорному
гулу. В этой отсрочке, которая будет повторением стольких предыдущих - с
того вечера на дороге в Мантую, с красными домами по левую сторону, -
открывалось поприще для обрядов и игр, для древних церемоний, побуждаю-
щих к любви два эгоистических тела, упорно отвергающих одиночество, ко-
торое подстерегает их в изножье кровати. То было хрупкое перемирие, ни-
чейная земля, на которую они, обнявшись, упадут, бормоча что-то, станут
раздеваться, путая, где чьи руки, где чья одежда, торопясь к мнимому,
повторяющемуся моменту вечности. Начнется игра в прозвища или в
зверьков, постепенный и привычный и всегда упоительный набор слов. Глу-
пый-преглупый, скажет Николь. Совсем я не глупый, скажет Марраст. Ты
очень глупый и очень злой / Вот и неправда / Нет, правда / Нет / Да /
Нет / Да / Тогда я вам немного попорчу ваш садик / Садик у меня хоро-
шенький, и вы мне его не портьте / А вот я напущу туда уйму зверьков / А
я не боюсь / Сперва напущу туда всех кротов / Ваши кроты дураки / Трех
сурков / Все равно не боюсь / Кучку хомяков / Вы злюка / И стадо дикоб-
Эриксон Стивен
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Конан-Дойль Артур
Доставалов Александр
Орлов Алекс