одобрения. Он видел тупые лица и устремленные на оратора внимательные
взгляды; он чувствовал, что сидящие внизу уважают своего коллегу за то,
что он не боится высказывать свои мысли вслух, фабермахер снова
содрогнулся при виде этих хищных зверей в человеческом обличье.
каннибалы скоро начнут пожирать друг друга, они вонзят зубы в живое мясо
своих соседей, станут грызть их кости, а в это время их собственную плоть
будут пожирать другие. Такова уж человеческая природа, думали они, должно
быть, так всегда было, есть и будет. Защищаться - преступление,
противозаконный поступок, хуже того - признак недовольства существующим
порядком. Вся эта многоликая, кишащая масса, все эти люди будут пожирать
друг друга, а глаза по-прежнему с осмысленным вниманием и подобострастной
почтительностью будут смотреть на человека, не побоявшегося высказать
открыто мысли, которые все они таили про себя.
сидел Горин, с правой - Тони Хэвиленд. Фабермахер не смотрел на них. Он
смутно сознавал, что когда к нему вернется голос, надо будет извиниться за
то, что он не сможет завтракать с Сэйлсом.
полчаса, но, взглянув на оратора опытным глазом, он понял, что Сэйлс будет
говорить еще по крайней мере час. Тони хотелось курить. К речи он не
прислушивался. Здесь важны не самые выступления, а поводы к ним, которые
часто отличались от произносимых слов, как небо от земли. Потом он увидел
сосредоточенное лицо Фабермахера, невольно заинтересовался, что могло его
так увлечь, и от нечего делать стал слушать.
сейчас хорошо представлял себе моральные принципы, которыми
руководствовался этот человек. Согласно этим принципам, Сэйлс был честным
человеком, верным другом для тех, кто разделял его убеждения, и лютым
врагом для всех прочих. Но как бы ни был важен этот новый вид
проповедуемого им оппортунизма. Тони знал, что никогда не сможет с ним
согласиться. Это выше его сил.
мысли быстро и легко и втайне сознавал, что ничего, кроме облегчения, он
при этом не испытывает. Научно-исследовательская работа представлялась ему
нескончаемым рядом утомительных дней с очень редкими просветами; он внушал
себе, что уже вышел из того возраста, когда изнурительная работа в
лаборатории может служить жизненным стимулом, что увлекаться ею могут
только люди с узко ограниченными интересами, а такие люди уже не вызывали
у него восхищения, в душе он их презирал.
неловким в жизни, а главное - несмотря на острую неприязнь ко всему, что
говорил и думал Помфрет, Тони не мог не согласиться с физиками,
заявлявшими, что неправильное использование атомной энергии приведет к
катастрофе. Правда, он пришел к этому убеждению с некоторой неохотой. Его
пугал не только риск упасть в глазах окружавшего его общества, он больше
всего боялся, как бы эти убеждения всякими окольными путями не вынудили
его окончательно уступить Лили Помфрету.
постепенно заглушается ощущением духовного сходства с этим человеком.
Разве он мог осуждать Сэйлса за то, что тот поступил точно так же, как он
сам? Тони считал себя разносторонним человеком, у него было много
интересов в жизни, но ни одному из них он не позволял превратиться во
всепоглощающую страсть. Он всегда строго следил за собой в этом смысле, не
желая подчинять свою жизнь какому-нибудь одному желанию, одному
стремлению. С самого начала своей карьеры он резко разграничил научную
работу и светскую жизнь. Работа служила для него увлекательным
времяпрепровождением, светская жизнь давала возможность приятно, но
умеренно расходовать свои чувства.
завладевшей им страсти, и самое обидное, что это была любовь - чувство, в
которое он никогда, в сущности, не верил, - к женщине, которую он никогда
по-настоящему не уважал. Все то время, думал Тони, пока он жил осторожной,
размеренной жизнью, он катился вниз и теперь, очутившись на самом дне, уже
может не лицемерить перед самим собой. В сорок пять лет человека раздирают
противоречия между сознанием, что он уже слишком хорошо знает жизнь, и
безумным желанием скорее, пока не поздно, начать жить по-настоящему. Но
Тони, переживая такой период, сохранил способность с беспощадной
объективностью разбираться в самом себе, и это делало его снисходительнее
к другим, в частности к Сэйлсу.
нужно быть на стороне могущественных людей - иногда тайно, а иногда и
явно. Сейчас наиболее могущественные люди сидят в отделах государственного
департамента, и Сэйлс соответственно переменил курс. Теперь ему нужно было
убедить себя, что курс этот правилен. Вот этим он в данную минуту и
занимался.
всегда в душе относились к этим людям подозрительно. В течение трех
последних лет мы повторяли друг другу, что это всего лишь предубеждение
против нового и незнакомого. Но, как видно, наше сердце мудрее, чем наш
рассудок. Эти люди - наши заклятые враги. И ничем другим для нас никогда
быть не могут! И для того чтобы процветала наша страна, их надо стереть с
лица земли!
акробат, искусно плясавший между скал, давно уже свалился в поток, и
теперь его неудержимо несло к бурным стремнинам. Сэйлс призывал к войне,
но с прошлого лета уже не может быть такой войны, которая не привела бы к
всеобщей гибели. Не так давно сравнительная слабость людей давала им веру
в то, что они не могут погибнуть все разом. Никакая ошибка не может быть
фатальной для целой человеческой расы, думали они. Но настали иные
времена, и, слушая Сэйлса, Тони думал о том, что оратор строит виселицу,
на которой будет болтаться он сам, его семья, его карьера, его страна и
все остальное человечество. "Жалкий дурак! - промелькнуло в голове Тони. -
Жалкий, горластый, образованный, практичный дурак!"
относились слушатели к словам Сэйлса, неистовое возбуждение в голосе
оратора невольно проникало им в душу, будя тайные страхи и тревоги,
имевшиеся у каждого. Для Фабермахера оратор был символом невыразимого
страха, свойственного роду человеческому, потому что, заглядывая в себя,
он находил то же самое. Тони был пришиблен своим сходством с этим
человеком, он понимал, какими путями тот пришел к ошибочному убеждению,
что поступает так, как нужно.
Фабермахера, но вместо страха его обуревала холодная ярость. Он ненавидел
Сэйлса, он презирал его, как наемного убийцу, но все это не разъедало его
души. Он знал свои слабости, но знал также, что способен с ними бороться,
и поэтому ему и в голову не пришло, подобно Хьюго, рыться в себе.
тоже знал, как человек может извратить свои принципы ради достижения
могущества. Он знал это из опыта - по своей работе в Американской
машиностроительной компании, но, не в пример Тони, его не обезоружила
аналогия с собой, ибо перед собой-то он мог оправдаться. Человек всегда
может найти объяснение своим поступкам, но это не лишает других права
осуждать их.
перед собой врага, но и только; этот человек не был для него символом
человеческой жестокости или слабости. Это был просто человек, недостойный
даже плевка, существо, которое нужно раздавить ногой без всяких угрызений
совести. Рассудочная жалость к этому явно патологическому субъекту
заглушалась в нем гневом, и он понял, почему Арни настаивал, чтобы он
послушал Сэйлса. Но на этот раз Арни просчитался.
Арни, все равно, заключив с ним сделку, он продаст себя, надругается над
тем, что для него свято, и изменит тому, во что верит. Вчера Арии улещивал
его, как опытная сводня. Слова, изрыгаемые Сэйлсом, ясно доказывали, что
никто не намерен прислушиваться ни к нему, ни к другим физикам.
всякие разговоры об атомной энергии и слить ее в понятии людей с атомной
бомбой. Вот во что суждено было превратиться тому чудесному всеобщему
оптимизму и вере, которых Эрик не мог забыть. Этот визжащий, выкрикивающий
сумасшедшие лозунги идиот казался ему олицетворением всех людей, виновных
в том, что они отказались слушать правду.
долго слушать этого мерзкого негодяя?
Эрик снова сел на место. Он поглядел на напряженное лицо своего друга и
увидел, что тот страдает, но решил, что у него, должно быть, приступ
физической боли. Почему-то Эрик вдруг обрадовался, что здесь нет Сабины.
Они досидели до конца речи: Фабермахер так и не выпускал из своей руки
руку Эрика. Оратор умолк; они встали.
дойти до своего кабинета. Мы условились встретиться у него.
Бажанов Олег
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Гюго Виктор
Корнев Павел
Орловский Гай Юлий