расслышать только одно слово: "Берегитесь!"
кончивший курс в Оксфордском университете, сошел с герцогской скамьи, на
которой он занимал девятнадцатое место, и, подойдя к Гуинплену, стал
против него, скрестив руки на груди. На каждом лезвии есть наиболее острое
место, и в каждом голосе есть наиболее оскорбительные интонации. Герцог
Монтегю придал своему голосу именно такое выражение и, смеясь прямо в лицо
Гуинплену, крикнул:
прорывался глухой гнев. Один из несовершеннолетних пэров, Лайонел
Кренсилд-Секвилл, граф Дорсет и Миддлсекс, стал ногами на скамью, со
степенным видом, как подобает будущему законодателю, и, не смеясь, не
говоря ни слова, обратил к Гуинплену свое свежее мальчишеское лицо и пожал
плечами. Заметив это, епископ Сент-Асафский наклонился к уху своего соседа
епископа Сент-Дэвидского, шепнул, указывая на Гуинплена: "Вот безумец!" и,
указав на подростка, прибавил: "А вот мудрец".
Предлагаю вынести постановление в нижеследующей редакции: "Палата лордов
изъявляет свою признательность забавнику из "Зеленого ящика".
глубокой пропастью, кто чувствовал, как из-под его рук, из-под его
пальцев, колен и ног ускользает точка опоры, кто тщетно пытался двигаться
вверх по непокорному обрыву, опасаясь каждую минуту поскользнуться,
скатываясь вниз вместо того, чтобы подыматься, спускаясь вместо того,
чтобы восходить, увеличивая опасность при каждой попытке добраться до
вершины, сползая все больше и больше при каждом движении, вызванном
желанием спастись, кто чувствовал, что страшная бездна все ближе, кто
ощущал мрачный холод и зияние разверзающейся перед ним пропасти, - тот
испытал то, что испытывал в эти минуты Гуинплен.
разверзается перед ним вражда этих людей.
мнение.
пылающим взором окинул все скамьи.
говорите вы? Нет, я - народ. Я выродок, по-вашему? Нет, я - все
человечество. Выродки - это вы. Вы - химера, я - действительность. Я -
Человек. Страшный "Человек, который смеется". Смеется над кем? Над вами.
Над собой. Надо всем. О чем говорит этот смех? О вашем преступлении и о
моей муке. И это преступление, эту муку он швыряет вам в лицо. Я смеюсь -
и это значит: я плачу.
Он подумал было, что снова овладел вниманием слушателей. Передохнув, он
продолжал:
выражает отчаяние. В этом смехе - ненависть и вынужденное безмолвие,
ярость и безнадежность. Этот смех создан пыткой. Этот смех - итог насилия.
Если бы так смеялся сатана, этот смех был бы осуждением бога. Но
предвечный не похож на бренных людей. Он совершенен, он справедлив, и
деяния королей ненавистны ему. А! Вы считаете меня выродком! Нет. Я -
символ. О всемогущие глупцы, откройте же глаза! Я воплощаю в себе все. Я
представляю собой человечество, изуродованное властителями. Человек
искалечен. То, что сделано со мной, сделано со всем человеческим родам:
изуродовали его право, справедливость, истину, разум, мышление, так же как
мне изуродовали глаза, ноздри и уши; в сердце ему, так же как и мне, влили
отраву горечи и гнева, а на лицо надели маску веселости. На то, к чему
прикоснулся перст божий, легла хищная лапа короля. Чудовищная подмена!
Епископы, пэры и принцы, знайте же, народ - это великий страдалец, который
смеется сквозь слезы. Милорды, народ - это я. Сегодня вы угнетаете его,
сегодня вы глумитесь надо мной. Но впереди - весна. Солнце весны растопит
лед. То, что казалось камнем, станет потоком. Твердая по видимости почва
провалится в воду. Одна трещина - и все рухнет. Наступит час, когда
страшная судорога разобьет ваше иго, когда в ответ на ваше гиканье
раздастся грозный рев. Этот час уже наступил однажды - ты пережил его,
отец мой! - этот час господень назывался республикой: ее уничтожили, но
она еще возродится. А пока помните, что длинную череду вооруженных мечами
королей пресек Кромвель, вооруженный топором. Трепещите! Близится
неумолимый час расплаты, отрезанные когти вновь отрастают, вырванные языки
превращаются в языки пламени, они взвиваются ввысь, подхваченные буйным
ветром, и вопиют в бесконечности; голодные скрежещут зубами; рай,
воздвигнутый над адом, колеблется; всюду страдания, горе, муки; то, что
находится наверху, клонится вниз, а то, что лежит внизу, раскрывает
зияющую пасть; тьма стремится стать светом; отверженные вступают в спор с
блаженствующими. Это идет народ, говорю я вам, это поднимается человек;
это наступает конец; это багряная заря катастрофы. Вот что кроется в
смехе, над которым вы издеваетесь! В Лондоне - непрерывные празднества.
Пусть так. По всей Англии - пиры и ликованье. Хорошо. Но послушайте! Все,
что вы видите, - это я. Ваши празднества - это мой смех. Ваши пышные
увеселения - это мой смех. Ваши бракосочетания, миропомазания, коронации -
это мой смех. Празднества в честь рождения принцев - это мой смех. Гром
над вашими головами - это мой смех!
этот раз с удручающей силой. Из всех видов лавы, которые извергает, словно
кратер вулкана, человеческий рот, самый едкий - это насмешка. Никакая
толпа не в состоянии противиться соблазну жестокой потехи. Не все казни
совершаются на эшафотах, и любое сборище людей, будь то уличная толпа или
законодательная палата, всегда имеет наготове палача: палач этот -
сарказм. Нет пытки, которая сравнялась бы с пыткой глумления. Этой пытке
подвергся Гуинплен. Насмешки сыпались на него градом камней и градом
картечи. Он оказался в роли детской игрушки, манекена, истукана,
ярмарочного силомера, который бьют по голове, пробуя крепость кулака.
Присутствующие подпрыгивали на своих местах, кричали "Еще!", покатывались
от хохота, топали ногами, хватались за брыжи. Ни торжественность места, ни
пурпур мантий, ни белизна горностая, ни внушительные размеры париков -
ничто не могло остановить их. Хохотали лорды, хохотали епископы, хохотали
судьи. Старики смеялись до слез, несовершеннолетние надрывались от смеха.
Архиепископ Кентерберийский толкал локтем архиепископа Йоркского. Генри
Комптон, епископ Лондонский, брат графа Нортгемптона, хватался за бока.
Лорд-канцлер опускал глаза, чтобы скрыть невольную улыбку. Смеялся даже
пристав черного жезла, стоявший у перил, как живое олицетворение
почтительности.
лоснящимися от удовольствия лицами, старыми и молодыми, среди взрывов
гомерического хохота, в этом вихре рукоплесканий, топота, криков "ура",
среди этого безудержного ликования, этого необузданного веселья, он
чувствовал в душе могильный холод. Все было кончено. Отныне он не мог уже
совладать ни с выражением смеха на своем лице, ни с теми, кто осыпал его
оскорблениями.
близости великого и смешного: хохот оказывается отзвуком мучительного
вопля, пародия движется следом за отчаянием; никогда еще противоречие
между кажущимся и действительным не вскрывалось столь, ужасно. Никогда еще
более зловещий свет не озарял непроглядной тьмы человеческой души.
уничтожены смехом. Произошло нечто непоправимое. Упавший может встать, но
человек раздавленный уже не подымется. Нелепая, всепобеждающая насмешка
обратила его в прах. Отныне у него не было никакой надежды. Все зависит от
среды. То, что в "Зеленом ящике" было торжеством, в палате лордов
оказалось падением и катастрофой. Рукоплескания, служившие там наградою,
были здесь оскорблением. Он почувствовал теперь как бы изнанку своей
личины. По одну сторону была симпатия простого люда, принимающего
Гуинплена, по другую - ненависть знати, отвергающей лорда Фермена
Кленчарли. Притягательная сила одних и отталкивающая сила других - обе
одинаково влекли его во мрак. Ему казалось, будто кто-то напал на него
сзади. Рок нередко наносит такие предательские удары. Потом все
разъяснится, но пока судьба оказывается западней, и человек попадает в
волчью яму. Гуинплену казалось, что он возносится вверх, а его осмеяли.
Порой апофеозы завершаются мрачно. Существует зловещее слово: отрезвление.
Это - трагическая мудрость, которую рождает опьянение. Застигнутый этой
беспощадной бурей веселья, Гуинплен задумался.
людей, охваченное неудержимым хохотом, - то же, что судно, потерявшее
компас. Никто уже не знал, ни чего он хочет, ни что он делает. Пришлось
Шилова Юлия
Василенко Иван
Сапковский Анджей
Корнев Павел
Посняков Андрей
Флинт Эрик