краской номерами, терялись в полутьме. Посреди зала, до стены,
противоположной входу, проходила невысокая перегородка, по одну сторону ее
раздевались мужчины, по другую - женщины с детьми.
видеть друг друга, перекликались: "Маня, Маня, ты здесь?" "Да-да, я вижу
тебя". Кто-то крикнул: "Матильда, приходи с мочалкой, потрешь мне спину!"
Чувство успокоения охватило почти всех.
говорили разумные слова о том, что носки, чулки, портянки следует
вкладывать в ботинки, что нужно обязательно запомнить номер ряда и номер
места.
Господи, еще жестче, гуще стали волосы на груди, и сколько седых. Какие
некрасивые ногти на пальцах. Голый человек, глядя на себя, не делает
выводов, кроме одного: "Вот я". Он узнает себя, определяет свое "я" - оно
всегда одно. Мальчишка, скрестив худые руки на ребристой груди, глядит на
свое лягушачье тело - "Вот я", и он же спустя пятьдесят лет, рассматривая
узловатые, синие жилы на ногах, жирную, обвисшую грудь, узнает себя: "Вот
я".
старых тел: и носатенького худенького мальчика, о котором старуха, покачав
головой, сказала: "Ой, несчастный хусид", и четырнадцатилетней девочки, на
которую даже здесь, любуясь, смотрели сотни глаз, в уродстве и немощи
вызывавших молитвенную почтительность старух и стариков, в силе волосатых
мужских спин, жилистых женских ног и больших грудей, - обнажилось скрытое
под тряпьем тело народа. Софье Осиповне показалось, что она ощутила это,
относящееся не к ней одной, а к народу: "Вот я". Это было голое тело
народа, одновременно - молодое и старое, живое, растущее, сильное и
вянущее, с кудрявой и седой головой, прекрасное и безобразное, сильное и
немощное. Она смотрела на свои толстые белые плечи, никто их не целовал,
только мама когда-то в детстве, потом с кротким чувством перевела глаза на
мальчика. Неужели несколько минут назад она, забыв о нем, бросилась с
пьяным бешенством в сторону эсэсовца... "Молодой еврейский дурень, -
подумала она, - и его старый русский ученик проповедовали непротивление
злу насилием. При них не было фашизма". Уж не стыдясь проснувшегося в ней,
девице, материнского чувства, Софья Осиповна, наклонившись, взяла в свои
рабочие большие ладони узенькое лицо Давида, ей показалось, что она взяла
в руки его теплые глаза, и поцеловала его.
Владимировны Шапошниковой. Жива ли она? Они простились, и Софья Осиповна
пошла, вот и дошла, и Аня Штрум дошла...
за перегородкой, и она протянула Софье Осиповне наполовину прикрытого
пеленкой ребенка, гордясь, сказала:
кальсон рваные пижамные штаны, крикнул, блеснув глазами и золотом
искусственных зубов:
рубахи, улыбнулась шутке.
проявлялась сила духа, слабым и робким не так страшен был страх, когда они
над ним смеялись.
от людей горячие огромные глаза, растрепала свои могучие косы, прятала в
них кольца и серьги.
несчастна и беспомощна, пригнул ее до своего уровня, - ее уже ничто не
могло остановить в стремлении сохранить свою жизнь. И теперь, пряча
кольца, она не вспоминала о том, что этими руками ежа ла горло своему
ребенку из страха, что его плач может раскрыть убежище на чердаке.
добравшееся до безопасной чащи, она увидела женщину в халате, снимающую
ножницами косы с головы Муси Борисовны. А рядом жница волос стригла
девочку, и шелковые черные струи бесшумно сбегали на бетонированный пол.
Волосы лежали на полу, и казалось, что женщины моют ноги в темной и
светлой воде.
захватила волосы у затылка, концы ножниц коснулись кольца, спрятанного в
волосах, и женщина, не прекращая работы и ловко выбирая пальцами
запутанные в волосах кольца, сказала, склонившись над ухом Ревекки: "Все
будет вам обратно, - и еще тише шепнула: - Немец тут, надо gans ruhig".
Лицо женщины в халате не запомнилось Ревекке, у ней не было глаз, губ,
была одна лишь желтоватая рука с синими жилами.
сидящих на кривом носу, похожий на больного, печального дьявола, оглядел
скамьи и раздельно, печатая буквы, голосом человека, привыкшего
разговаривать с глухими, спросил:
сотен голосов, нежно улыбнулась ему, ответила, угадывая привычный вопрос:
трусиках, громко кричала:
оглядывались, стражи не было видно. Уши и глаза отдыхали в полусумраке и в
тишине. Какое огромное, уже много месяцев не испытанное блаженство снять с
себя одеревеневшую от грязи и пота одежду, полусгнившие носки, чулки,
портянки. Ушли женщины, окончившие стрижку, и люди еще свободнее
вздохнули. Одни задремали, другие просматривали швы на одежде, третьи
негромко разговаривали. Кто-то сказал:
телефонную трубку, кладовщик грузил на моторную тележку банки "Циклона" с
красными, как на фруктовом джеме, наклейками, и дежурный особого отряда,
сидевший в служебном помещении, поглядывал на стену - вот-вот зажжется
красная сигнальная лампочка.
широкий коридор, освещенный вделанными в потолок неяркими лампами,
прикрытыми толстым овальным стеклом. Здесь видна была мускульная сила
медленно, плавно изгибающегося бетона, втягивавшего в себя человеческий
поток. Было тихо, лишь шелестели шаги идущих босыми ногами людей.
Шапошниковой: "Если человеку суждено быть убитым другим человеком,
интересно проследить, как постепенно сближаются их дороги: сперва они,
может быть, страшно далеки, - вот я на Памире собираю альпийские розы,
щелкаю своим "контаксом", а он, моя смерть, в это время за восемь тысяч
верст от меня - после школы ловит на речке ершей. Я собиралась на концерт,
а он в этот день покупает на вокзале билет, едет к теще, но все равно, уж
мы встретимся, дело будет". И теперь этот странный разговор вспомнился
Софье Осиповне. Она поглядела на потолок: через эту бетонную толщу над
головой ей уже не услышать грозы, не увидеть опрокинутого ковша Большой
Медведицы... Она шла босыми ногами навстречу завитку коридора, а коридор
бесшумно, вкрадчиво плыл навстречу ей; движение шло без насилия, само
собой, какое-то полусонное скольжение, как будто все кругом и все внутри
было смазано глицерином и сонно скользило само собой.
поток. Старуха и старик, прожившие вместе пятьдесят лет, разделенные при
раздевании, сейчас снова шли рядом, жена рабочего несла проснувшегося
ребенка, мать и сын смотрели поверх голов идущих, разглядывая не
пространство, а время. Мелькнуло лицо терапевта, а совсем рядом смотрели
глаза доброй Муси Борисовны, налитый ужасом взор Ревекки Бухман. Вот Люся
Штеренталь, нельзя заглушить, уменьшить красоту этих молодых глаз, легко
дышащих ноздрей, шеи, полуоткрытых губ, и рядом шел старик Лапидус со
смятым синегубым ртом. Софья Осиповна снова прижала к себе плечи мальчика.
Такой нежности к людям никогда еще не было в ее сердце.
человека, превращающегося в золу.
руке. На нем была коричневая рубаха с застежкой-молнией, с короткими, до
локтей, рукавами. Увидев его неясную, детскую и безумную, упоенную улыбку,
так страшно закричала Ревекка Бухман.
встретились!
раскрытого ворота. Но улыбающийся коротко, быстро взмахнул палкой. Сквозь
звон колоколов и хруст стекла она услышала: "Не бодайся, пархата".
переступила стальной порог.
49