Чтение 121–й страницы книги ~Два капитана~

ягода, похожая на чернику, - гонобобель, или голубика, - и страшно
обрадовался, хотя это было не бог весть какое открытие. Я стал вслух
строить предположения о том, как была убита эта девушка: вероятнее всего,
она вернулась за мной, и немцы с насыпи дали по ней очередь из автомата. Я
сказал ей что-то ласковое, стараясь ее обнадежить, как будто она не была
мертва, безнадежно мертва, с низкими, страдальчески сдвинутыми бровями.

Потом я забыл о ней. Я шел куда-то и болтал, и мне ужасно не
нравилось, что я так странно болтаю. Это был бред, подступивший
удивительно незаметно, с которым я уже не боролся, потому что бороться
нужно было только с одним непреодолимым желанием - отшвырнуть костыли,
натершие мне подмышками водяные мозоли, и опуститься на землю, которая
была покоем и счастьем.

...Должно быть, я ничего не видел вокруг себя задолго до того, как
потерял сознание, - иначе, откуда мог бы появится рядом с моей головой
этот пышный бледно-зеленый кочан капусты? Я лежал в огороде и с восторгом
смотрел на кочан. Вообще все было бы превосходно, если бы пугало в черной
изодранной шляпе не описывало медленные круги надо мной. Ворона, сидевшая
на его плече, кружилась вместе с ним, и я подумал, что если бы не эта
госпожа с плоско мигающим глазом, все на свете действительно было бы
превосходно. Я закричал на нее, но таким беспомощно-хриплым голосом, что
она только посмотрела на меня и равнодушно шевельнула крыльями, точно
пожала плечами.

Да, все было бы превосходно, если бы я мог остановить этот медленно
кружащийся мир. Может быть, тогда мне удалось бы рассмотреть рубленый
некрашеный домик за огородом, крыльцо и во дворе высокую палку колодца. То
темнело, то светлело одно из окон, и, кто знает, может быть, мне удалось
бы увидеть того, кто ходит по дому и тревожно смотрит в окно.

Я встал. До порога было шагов сорок - пустяки в сравнении с тем
расстоянием, которое я прошел накануне. Но дорого достались мне эти сорок
шагов! Без сил упал я на крыльцо, загремев костылями.

Дверь приоткрылась. Мальчик лет двенадцати стоял на одном колене за
табуретом. Лежа на крыльце, я не сразу различил его в глубине темноватой
комнаты с низким потолком и большими двухэтажными нарами, отделенными
ситцевой занавеской. Он целился прямо в меня, даже зажмурил глаз и крепко
прижался щекой к прикладу.

- Вот что, нужно мне помочь, - сказал я, стараясь остановить эту
комнату, которая уже начала вокруг меня свое проклятое медленное движение,
- я раненый летчик из эшелона.

- Кирилл, отставить! - сказал мальчик с ружьем. - Это наш.

Мне показалось, что он раздвоился в эту минуту, потому что еще один
совершенно такой же мальчик осторожно выглянул из-за полога. В руке он
держал финский нож. Он еще пыхтел и моргал от волнения.

Глава десятая

МАЛЬЧИКИ

Я плохо помню то, что было потом, и дни, проведенные у мальчиков,
представляются мне в каких-то клубах пара. Пар был самый реальный, потому
что большой чайник с утра до вечера кипел на таганчике в русской печке. Но
был еще и другой, фантастический пар, от которого я быстро и хрипло дышал
и обливался потом. Иногда он редел, и тогда я видел себя на постели, с
ногой, под которую была подложена гора разноцветных подушек. Это сделали
мальчики, чтобы кровь отлила от ран. Я уже узнал, что их зовут Кира и
Вова, что они сыновья стрелочника Ионы Петровича Лескова, что отец
накануне ушел на станцию, а им приказал запереться и никого не пускать.
Они были близнецами - и это я превосходно знал, но все-таки пугался, когда
видел их вместе: они были совершенно одинаковые, и это снова было похоже
на бред.

...Точно два человека боролись во мне - один веселый, легкий, который
старался припомнить и живо представить себе все самое хорошее в жизни, и
другой - мрачный и мстительный, не забывающий обид, томящийся от
невозможности отплатить за унижение.

То представлялось мне, как высокий бородатый человек, такой
замерзший, что он даже не в силах запереть за собой дверь, входит в избу,
где живем мы с сестрою. Но это не доктор Иван Иваныч. Это я. Без сил я
падаю на крыльцо, дверь распахивается, мальчики целятся в меня, а потом
говорят: "Это наш".

И все мне казалось, что они потому отнеслись ко мне так сердечно, что
когда-то, много лет назад, мы с сестрой помогли доктору, - одинокие,
заброшенные дети в глухой, занесенной снегом деревне.

То видел я себя с оскаленными от злобы зубами, с пистолетом в руке,
под вагоном. Странно раскинув руки, люди лежали вокруг меня. Что же я
сделал, в чем провинился, что пропустил самое важное, самое необходимое в
жизни? Как случилось, что эти люди пришли к нам и осмелились подло
стрелять в раненых, точно не было на свете ни справедливости, ни чести, ни
того, чему я учился в школе, ни того, во что я свято верил и что с детства
привык уважать и любить?

Я старался ответить на этот вопрос и не мог, потому что у меня
пропадало дыхание, и мальчики с беспокойством глядели на меня и все
говорили, что если бы пришел отец, он бы что-то сделал со мной и мне сразу
стало бы лучше.

И отец пришел. Без сомнения, это был он, такой же неуклюжий, как
мальчики, с мрачным лицом и сияющими голубыми глазами. Они сияли в ту
минуту, когда, опустив руки и сгорбившись, он остановился подле постели.

- Десант разбит, - сказал он, - мы окружили их у Щели Новой и
уничтожили всех до одного.

Потом он замолчал, уставясь на меня исподлобья, и я подумал, что,
должно быть, плохи мои дела, если на меня смотрят такими добрыми глазами,
если у меня спрашивают имя и отчество, фамилию и звание и, вздохнув,
прикалывают к стене - чтобы не затерялся - листок бумаги. Но это еще не
беда, пусть прикалывает, все равно я не стану смотреть на этот листок. И,
взяв стрелочника за руку, я начинаю с жаром рассказывать о том, как
встретили меня его сыновья. Может быть, я рассказываю слишком долго и
немного путаюсь и повторяюсь, потому что он кладет мне на лоб что-то
холодное и просит, чтобы я непременно уснул.

- Усните, усните!

Я знаю, что он будет доволен, если мне удастся уснуть, и закрываю
глаза и притворяюсь, что сплю. Но картина, которую я нарисовал перед ним,
остается - где-то в бесконечной перспективе, между раздвинутых стен.

Тысячи маленьких домов представляются мне. Тысячи мальчиков стоят на
коленях перед табуретами, на которых лежат тысячи ружей. Тысячи других
прячутся за ситцевыми занавесками с ножами в руках. На великой Русской
равнине, от горизонта до горизонта, в каждом доме в глубине темноватых
комнат мальчики ждут врага. Ждут, чтобы убить его, когда он войдет.

Глава одиннадцатая

О ЛЮБВИ

Если сравнить, как это делают поэты, жизнь с дорогой, то можно
сказать, что на самых крутых поворотах этой дороги я всегда встречал
регулировщиков, которые указывали мне верное направление. Этот поворот
отличался от других лишь тем, что меня выручил стрелочник, то есть
профессиональный регулировщик.

Двое суток я пролежал в его доме, то приходя в себя, то снова теряя
сознание, и, открывая глаза, неизменно видел этого мрачного человека,
который стоял у моей постели, не отходя ни на шаг, точно не пускал меня в
ту сторону, где дорога срывается в пропасть. Иногда он превращался в
мальчика с такими же удивительно светлыми глазами, и мальчик тоже твердо
стоял на своем месте и держал меня здесь, в этой комнате с маленькими
окнами и низким потолком, и ни за что не пускал туда, где (если верить
газете "Красные соколы") я однажды уже успел побывать.

Замечательно, что ни разу - ни наяву, ни в бреду - я не вспомнил о
Ромашове. Был ли это инстинкт самосохранения? Вероятно, да - это
воспоминание не прибавило бы мне здоровья.

Но когда движение было восстановлено, когда семейство - на дрезине,
без сомнения той самой, до которой не добрались девушки из Станислава, -
доставило меня в Заозерье и, сияя тремя парами голубых глаз, застенчиво
простилось со мной, когда я вновь оказался в ВСП и на этот раз в настоящем
- с ванной, радио и вагоном читальней, - когда, вымытый, перебинтованный,
сытый, с ногой, задранной к потолку по всем правилам медицинской науки, я
проспал всю Среднюю Россию и уже где-то за Кировом, в другом, тыловом мире
показались незатемненные, что было очень странно, окна, - вот когда я
вспомнил и повторил в уме все, что произошло между мною и Ромашовым.

Я вспомнил наш разговор накануне того дня, когда эшелон обстреляли
немецкие танки.

- Сознайся, что у тебя в жизни были подлости, - сказал я, - то есть
подлости с твоей собственной точки зрения.

- Допустим, - хладнокровно отвечал он. - Но что значит подлость? Я
смотрю на жизнь, как на игру. Вот сейчас, например. Разве сама судьба не
сдала нам на руки карты?

Не судьба, а война сдала эти карты. Не война, а отступление, потому
что, если бы не отступление, он никогда не решился бы украсть у меня
пистолет и бумаги и бросить меня в лесу одного.

Точно как на суде, я разобрал его поступок со всех точек зрения, в