Чтение 121–й страницы книги ~Открытая книга~

редкие встречи, был полон делами, мыслями, надеждами старшего брата. А
старший был полон только собой и рассказывал о себе с легким оттенком
хвастовства, нисколько не уменьшавшегося с годами.

Он был действительно болен дизентерией, и очень тяжелой, когда немцы
взяли Ростов. На третью неделю он начал вставать, и в этот день у его дома
остановилась легковая машина. Какой-то человек в штатском, с цветком в
петлице и с драгоценной тростью в руке поднялся по лестнице и на чистом
русском языке спросил профессора Львова. Разговор был короткий. Через
четверть часа машина уехала, а профессор позвал старушку-домработницу и
спросил, не хочется ли ей поехать с ним в город Берлин.

- Не хочется, - сказала старушка.

- Ага. Вот и мне не очень. А ведь обещают полмира.

Старушка сказала, что ей не нужно полмира.

Он уложил свой заплечный мешок и, когда стемнело, вышел из дому. План
был простой - на время скрыться в одной знакомой деревенской семье, а потом
найти партизан и переправиться с их помощью через линию фронта.

Недалеко ушел он за ночь. Недавняя болезнь давала себя знать, да и не
привык он шагать по дороге с тяжелым мешком за плечами. С зарей он залег в
пшенице, и такой незнакомой, забытой показалась ему эта зеленая, с
капельками росы, молодая пшеница. И он спокойно уснул, глядя в розовое
высокое небо.

На другую ночь он подошел к знакомой станице - и не нашел ее.
Почерневшие стоянки торчали здесь и там, указывая место, где находились
избы. Станица была сожжена и, как видно, недавно: дымок еще пробивался
кое-где среди обугленных бревен. Нужно было двигаться дальше. Куда?

Так началось его путешествие - в своем письме он шутливо назвал его
"великим исходом". Но тогда было не до шуток. Он шел, и одежда, в которой он
покинул Ростов, постепенно превращалась в тряпье. В одной деревне он
променял свои изношенные ботинки на лапти, в другой - пиджак на котелок
супа. У него отросла борода. ("Увы, седая", - смеясь, добавил в этом месте
Митя. ) Без шапки, с пыльной гривой, с длинной палкой - он скоро понял, что
нельзя придумать лучшего маскарада. Старухи крестились, когда он появлялся
на деревенских улицах, - "ну и, разумеется, подавали".

В одной станице мотоциклист, у которого отчаянно фыркала, но не
трогалась с места машина, подозвал его свистом, как собаку. Митя подошел.
Очевидно, наружность его показалась подозрительной солдату. Не слезая с
машины, он дернул его за бороду.

- Сам бог, - сказал он, захохотав, и, уверившись, что борода настоящая,
приказал подтолкнуть мотоцикл.

Уже кончилась степная полоса с ее зеленым простором без конца и края.
Пошли курские леса, Льгов был недалеко.

Теперь, просыпаясь, Митя вставал с трудом. Немела спина, ноги были
давно разбиты, сердце болело, и боль была плохая - с отдачей в левую руку.
Как-то он присел у ручья и очнулся от страшного чувства, как будто кто-то
рукой закрывает глаза. Он лежал в ручье - должно быть, упал, потеряв
сознание.

И вот наступил день, когда он почувствовал, что кончается его "великий
исход".

Не скрываясь больше, он днем зашел в большое село. Он узнал, что здесь
сохранилась больница и женщина-врач принимает больных.

- Здравствуйте, доктор, - сказал он, дождавшись своей очереди и зайдя в
комнату, где сидела худенькая женщина в халате.

- Здравствуйте, дедушка. Откуда?

- Издалека, - сказал Митя и сел. - У меня к вам секретное дело, доктор.
Я вас не знаю, но вы русская и врач, этого достаточно. Дело в том, что...

Вечером, умытый и причесанный, он сидел в чистой избе с вышитыми
полотенцами и рассказывал без конца. Перед ним стояла тарелка с жареным
картофелем, и то, что можно и даже нужно было брать этот картофель вилкой,
казалось ему чудесным сном, который может исчезнуть в любую минуту.

Решено было, что он останется у доктора Клитиной на несколько дней. Это
было рискованно, муж ее служил в Красной Армии, немцы присматривались к ней,
староста не раз подъезжал с разговорами. Больные видели, как она проводила
Митю к себе из больницы. Но делать было нечего...

Он проснулся ночью, в чулане, и несколько минут лежал, не открывая глаз
и сонно прислушиваясь к тому, что его разбудило. Это был шорох, шепот где-то
очень близко, за стеной, на дворе. Чулан был дощатый, в пристройке, и ему
показалось, что слабый свет мелькнул между рассохшимися досками.

Он приподнялся на локте, потом встал. Негромко постучали в окно.
Полоска света появилась за дверью - хозяйка со свечой вышла в сени. Она
спросила:

- Кто там?

И прежде чем со двора успели ответить, понял, что пришли за ним.

Три недели он провалялся в каком-то грязном подвале. Его били, снимали
оттиски пальцев, показывали каким-то незнакомым людям. Он выдавал себя за
профессионального нищего, бывшего сторожа хлебозавода в Нахичевани, к нему
подсаживали провокаторов, ловили на перекрестных допросах. Ничего не
добившись, его перевели в одиночку и оставили умирать, потому что он дошел
до последней степени истощения.

Ему удалось достать листок папиросной бумаги, огрызок карандаша, и,
собрав последние силы, он написал Андрею. Но кому передать листок? Доктору
Клитиной? Кто знает, быть может, и она схвачена, выслана, погибла?

Среди его тюремщиков был один русский, тот самый, который помог ему
добыть карандаш и бумагу. Довериться ему? Терять было нечего, а у этого
парня было хорошее лицо. И Митя решился.

- Подойди-ка поближе, друг, - сказал он, когда тот заглянул в камеру на
вечерней проверке. - Мне, кроме тебя, поговорить не с кем. Дело мое, как
видишь, плохо. Еще дня три - и не поминай лихом! Так вот, возьми этот листок
и при первой возможности перешли моему брату в Москву, Серебряный переулок,
двадцать два, квартира четыре.

Листок, свернутый в трубочку, был засунут в окурок. Парень взял окурок,
повертел его в пальцах. Потом оглянулся на дверь и наклонился к Мите.

- Погодите помирать-то, профессор, - быстрым шепотом сказал он. - Наши
близко. Скоро небось увидите брата.

Это был наш разведчик, связанный с партизанами и служивший у немцев...

И наши действительно оказались близко. Через неделю Митя лежал в
госпитале, а еще через две возился со своими пробирками в фронтовом СЭЛе.

Мы с Андреем сидели на кровати, а он шагал по комнате, натыкаясь на
стулья, и огромная тень металась за ним, причудливо повторяя движения.
Коптилка мигала, он нервно поправил ее. Он умолкал, иногда надолго.
Справляясь с волнением, он крепко брался за спинку стула. Веселый тон
подшучиванья над собой пропал, и он рассказывал тяжело, задумываясь над тем,
что произошло с ним, и как будто не веря.

- Митя, а вы знаете, с кем я лежала в одной палате? - спросила я, когда
стало удобно заговорить о другом. - С доктором Гордеевой. Я писала вам о
ней, но вы, должно быть, не получили?

То было время, когда свет в Москве выключали по районам, - нужно же
было, чтобы он вспыхнул в то мгновенье, когда я сказала об Елизавете
Сергеевне!

Пожалуй, с хозяйской точки зрения, было бы лучше, если бы это произошло
завтра утром, - в непривлекательном виде предстала наша комната, с измятой
кроватью, с грязными тарелками на столе! Но это чувство только мелькнуло:
Митя бросился ко мне так стремительно, что столик, за которым происходил наш
"банкет", покачнулся, и я едва успела подхватить покатившиеся стаканы.

- Где она?

- Еще в госпитале.

- Ранена?

- Да. Но все обошлось.

Как будто просыпаясь, он провел рукой по лицу.

- Как вы думаете, Таня, могу я ей позвонить?

- Когда?

- Сейчас.

- Вы сошли с ума! Третий час ночи.

- Ну так что же! Я только передам ей привет.

- Ох, Митя! Не торопитесь. Она не уснет, если ей скажут, что вы
звонили. У вас голова седая. Не торопитесь.

БРАТЬЯ

Наутро он умчался, не позавтракав, вернулся в середине дня, притащил
груду хлеба, который получил по аттестату, и с этой минуты все в доме пошло
вверх дном, потому что он стал заниматься нашими, а мы - его делами.
Экспедиция оказалась ответственнейшей, и, чтобы организовать ее в короткий
срок, нужно было заняться ею, и только ею. Как бы не так! Елизавета
Сергеевна выписалась из госпиталя, и он устроил ее в гостиницу "Москва" -
зимой 1943 года это было равносильно подвигу Геракла. Он прочел книгу Андрея
- черновик, в котором я не могла разобрать ни слова, и три вечера подряд
доказывал, что главная неудача Андрея заключается в том, что двадцать лет
тому назад он, Андрей, занялся медициной, а не литературой.

И наконец, - это было самое главное - он поехал с ним в Институт
профилактики.

- Иди ты знаешь куда! - сердито сказал он, когда Андрей попытался
убедить его, что это "не семейное дело". - Кроме высокой чести состоять с
тобой в родстве, я все-таки четверть века занимаюсь наукой.

Молча облазил он все три этажа института, заглянул в виварий и заставил
всех лаборантов, одного за другим, рассказать о том, как они приготовляли
вакцину. Рабочее место заболевшего лаборанта он не просто осмотрел, а, можно
сказать, обнюхал.

Вечером, когда мы встретились за столом, об этой ревизии не было
сказано ни слова. Мы поужинали, легли, и я уже почувствовала, что мысли