городскую добычу. И только овин на задах, где татары, невесть почто,
развели костер, сгорел. Но день был тихий, горело как свеча, пламя стояло
столбом, и прочие постройки двора остались невережены.
вновь. Тут все огнь взял без утечи, погорелое место только и осталось
одно. И страшно разорили Островое. Смердов увели, дворы пожгли - хоть
населяй вновь запустелую землю! Федоровы воротились сюда осенью на пустое
пожарище. Некому было и ставить новые хоромы на пожоге. После уж, в начале
весны, воротился выкупленный князем Митрием полон, да и то далеко не все
угнанные. Кто невестимо исчез, кого успели сбыть кафинским фрягам, кто и
погиб на путях, когда гнали раздетых, разутых в далекую степь...
копыт по размякшей под осенними дождями земле. Заляпанная грязью русская
конница идет на Москву. Уже донеслись вести, что татары оставили город. С
каждого холма вестоноши сторожко оглядывают окоем: нет ли где
припозднившейся шайки степных грабителей? Брякают удила. Остро пахнет
мокрая конская шерсть.
Андреич обещал привести с Волока. Вызваны также полки с литовского рубежа.
И все это скопище воев уже ненадобно и запоздало, ибо Москвы нет. Вместо
нее развалины, и среди развалин трупы. Так сказывают. Князь верит и не
верит. Попросту еще не может постичь, представить себе. Он понуждает,
поддергивая удила, наступчивее рысить скакуна, опустившего голову под
мелкой осеннею моросью, он смотрит задумчиво на желтеющие, в мокром золоте
и черлени, осенние рощи, безотчетно отмечая глазом неубранные поля,
сгоревшие или развороченные скирды хлеба (и хочется остановить, велеть
собрать, сложить, поправить...). Дороги пустынны. Жители все
еще отсиживаются в лесах.
И он же оставил Москву... <На митрополита! Эх, боярин! Не на митрополита
оставил ты град отцов, на татар!>
мух, роящихся над трупами, он только едет к своему дому, он еще не
способен охватить взором и умом, почуять, представить истинные размеры
бедствия. Чавкают конские копыта, вздымая с каждым шагом фонтанчики
дорожной грязи. Княжеский суконный вотол давно мокр, мокрядь забирается
под седло, холодит спину и задницу, и безнадежный вороний грай предвестьем
московского ужаса летит и летит над дорогой в серых, волочащихся по
вершинам дерев небесах.
молча кивая головой. Сейчас он ближе всего к небу, к совести, к тому,
чтобы обвинить в совершившейся трагедии себя самого. Стоял же он на
заборолах московского Кремника тогда, при Ольгерде! Литвины жгли посад, и
летели стрелы, и смоленская помочь обходила город, и лезли на стены, и -
ничего! Отошли, отступили! А второй раз даже не стали приступать к стенам,
постояли токмо! Неужели все совершило потому лишь, что он сам убежал на
Кострому?!
Испугался он, что ли, навечно татар с той (победоносной!) битвы на Дону?
Почто нынче не жаждет рубить, гнать и лезть на стены городов? И может ли
он овиноватить того же Федора Свибла, как шепчут в уши ему иные бояре,
завидующие славе Акинфичей, ежели Свибл поступил так же, как поступил и он
сам, великий князь?
это будет, и виноватый обрящется враз!). Сколь легко они все подхватывают
каждую мысль, каждое даже душевное движение повелителя и начинают все
хором твердить то же самое, так что уже и князю самому трудно бывает
переменить прежний умысел... И почти понимал, не умом но смятенною
глубиною души, что в этом-то и заключена грядущая ослаба власти, в этом
ветре боярских мнений, перед которым даже и воля самодержца сникает порой,
не достигая цели. Уговорят, улестят переупрямят и, ежели нет иных, верных,
единомысленных, все одно совершат по-своему! И будут биться за власть с
другими, того же пакостного права добиваясь - права нашептывать свое
решение повелителю, самим не решая якобы ничего, а после творить свою
волю, выдавая ее за волю государеву и возлагая грех ошибок и неудач на
единого главу страны... Что ж! А он, что ли, не виноват? Виноват! Ибо от
него зависит, кого из вятших возвести на какую степень власти и кому какое
дело поручить. И за его ошибки, ежели ошибся он, платит жизнями, зажитком
и судьбою вся земля.
забудьте, не обнесите чашею скорби и гнева своего, не то белее безгрешного
голубя останет тот, по ком тоскуют и кнут, и плаха! Будет Господень суд
над всеми нами в час конца, в час второго пришествия. Но и за то станет
судить нас строгий Господь, что мы сами, соборно, сотворили и натворили
над собой!
вечером, сгорел. К счастью, нашлась изба. Тут можно было обсохнуть,
пролезши в дымное низкое жило, у глиняной русской печи, где металась
раскосмаченная хозяйка, пищали дети, что-то мычало, хрюкало и блеяло в
запечье, откуда густо тянуло навозом. Но Дмитрий, молча содравши с себя
мокрые порты и так же молча, уже в сухой суровой рубахе и пестрядинных
набойчатых исподниках, выхлебавши миску кислых щей, повалился на теплый
печной лежак, только вымолвив недовольно: <Оставь!>, когда баба кинулась
было утаскивать малышей. И уже засыпал, когда из кучки детских,
разнообразно пахнущих тел вытянулась маленькая ручка, потрогавшая его за
бороду, и тонкий шепоток вопросил: <Деинка, а ты правду великий князь
московской?> Дмитрий улыбнулся спросонок и, не отвечая, нашарил и огладил
теплую головенку дитяти... Не думалось ни о тараканах, ни о вшах, да,
впрочем... Изба полнилась богатырским храпом бояр и ратников, ворочалась
скотина в запечье, и дух был такой ото всего, от грязных тел, от мокрой
обуви и сбруи, от развешанных сохнущих онучей и портянок - хоть вешай
топор... Впрочем, думать уже ни о чем не думалось. Снизу, от сухой глины,
шло печное тепло, и князь спал, почти счастливый в эту свою последнюю ночь
перед завтрашним ужасом.
стены города стояли по-прежнему, и на миг - только на миг - обманно
проблазнило, что нет никакой беды. Но не острились, словно исчезли,
тесовые шатры каменных городских костров, не виднелось хоровода золоченых
и расписных маковиц теремов, колоколен и храмов над ними. Ото всего
посада, от слободы, от Богоявления оставались жалкие развалины.
въехал под арку, закопченную пожаром, со сбитыми и втоптанными в землю
створами ворот Фроловской башни и когда открылись ему развалины города и
конь, всхрапнув, остоялся у первого дурно пахнущего трупа, лежащего
посреди улицы, из-под которого ползла какая-то шевелящаяся паутина мушиной
нечисти (и от запаха едва не стошнило - трупы не убирались уже много
дней!), то все прошлое, прошедшее отошло, отпало, свалило куда-то в
небытие. Его объезжали, около него столпились бояре, кто-то торопливо
спрыгивал с коня, оттаскивал за ноги распадающийся труп. Дмитрий вовсе не
понимал, не слышал, не постигал. Он только глядел и лишь через час, когда
уже доехали через завалы обугленных бревен и мертвых тел до бывших
княжеских теремов, почуял он, как подымается в нем тяжелая, неистовая
волна гнева...
спустя, взглянувши в лицо двоюродному брату, аж отшатнул посторонь, столь
ужасен был лик великого князя, с глазами, вытаращенными из орбит, с
багровым румянцем, с закушенною до крови губой, безотрывно глядящего на
растерзанные женские и детские трупы, что выносили из обугленных развалин
кмети. Из почернелых, обгоревших каменных храмов полз горький ядовитый
чад, от которого першило в горле. Там дотлевали книги, обращенные дымом
труды Синессия и Златоуста, Пселла и Амартола, Ареопагита и Василия
Великого, христианских богословов и греческих философов, труды ученых
риторов, мыслителей и поэтов, скопленные за полторы тысячи лет античной и
христианской цивилизаций. Горы требников, уставов, октоихов, напрестольных
евангелий, триодей, миней, часословов, изборников, патериков, пересказы
Омировых преданий и жития святых, Тацит и Ориген, Геродот и Константин
Багрянородный, Ливий и Никита Евгениан... Из всего множества книг,
собранных благодаря неустанной деятельности владыки Алексия и чудом
сохраняемых доднесь, не осталось почти ничего.
сгорбясь, поехал прочь.
священники и монахи, оставшиеся в живых, уже готовились, одевая
епитрахили, служить панихиды по мертвым. Кмети работали споро, ибо князь
обещал платить за каждые восемьдесят погребенных тел по рублю. Не очистив
Москвы от трупов, нельзя было думать ни о чем ином. Триста рублей ушло в
уплату за этот горестный труд из великокняжеской казны*.
Орловский Гай Юлий
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Шилова Юлия