Чтение 121–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

четырнадцать? Я имею в виду уход из школы.

И.Б. Когда в седьмом классе я остался на второй год, то я перешел
из той школы, в которой я был, в школу на Обводном канале, номер
276, если не ошибаюсь.

Е.Р. А до этого ты учился где-то на Литейном?

И.Б. Да, я учился в Петершулле *(1), рядом со Спартаком *(2) первые три
года, потом нас перевели на Моховую. А Петершулле чем замечателен:
в ней учился угадай кто? Альфред Нобель! Смешно, да? Но там никаких
следов его не было, там всего лишь висел портрет Грибоедова очень
хороший портрет. Я помню, что когда были выборы, я стоял около него
в почетном карауле. Потом меня перевели на Моховую в 181-ю школу,
потом в 192-ю.

В общем, я учился в семи или шести школах до восьмого класса, из
которого я просто сбежал, во-первых, потому что мне все это уже
осточертело, а во-вторых, в семье не очень благополучно было с
деньгами, даже крайне неблагополучно: мать работала, отец работал,
и этого едва хватало. И я пошел на завод, когда мне было 15 лет, и
стал работать фрезеровщиком. Сначала был три месяца учеником, потом
получил разряд и работал около года. После этого начались другие
пассажи: я поступил работать в морг, пото у что у меня была такая
амбиция стать нейрохирургом. После начал ездить в геологические
экспедиции, чтобы попутешествовать. Несколько лет так прошло, а
после этого, я уже не помню, работал фотографом, кочегаром,
матросом...

Е.Р. Смотрителем маяка был?

И.Б. Смотрителем маяка, конечно, был. Не помню, какой это год,
может быть пятьдесят восьмой. Это был маяк на выходе из
ленинградского порта. Кончилось это весьма плачевно: там кочегар
обожал морской порядочек, и мы с ним не поладили.

Е.Р. А в каких краях ты был по геологической части?

И.Б. Началось это, если не ошибаюсь, в пятьдесят седьмом году, на
Белом море, потом я добрался до Дальнего Востока, потом в Якутию,
там был Алданский щит, потом я был в Средней Азии -- в общем было
всего четыре или пять полевых сезонов.

Е.Р. А что тебя подтолкнуло к стихам?

И.Б. Году в пятьдесят девятом я прилетел в Якутск и прокантовался
там две недели, потому что не было погоды. Там же в Якутске, я
помню, гуляя по этому страшному городу, зашел в книжный магазин и в
нем я надыбал Баратынского издание "Библиотека поэта". Читать мне
было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочел ее, тут-то я все
понял: чем надо заниматься. По крайней мере я очень завелся, так
что Евгений Абрамыч как бы во всем виноват.

Е.Р. А помнишь, ты говорил, что посещал какие-то лекции в
университете...

И.Б. Да, было дело. При том, что школу мне не удалось закончить,
школьная премудрость оказалась выше моих сил, я еще пытался
некоторое время сдать экзамены на аттестат экстерном, но из этого
номера тоже ничего не получилось, потому что я очень сильно погорел
на химии и на физике. Никогда ничего в этом не понимал и до сих пор
не знаю, что такое валентность. Тем не менее, у меня произошла
некая фиксация на университете.

Я ходил туда вольнослушателем на разные лекции, но это тоже недолго
продолжалось. Помню, пошел на лекцию такого человека по фамилии
Деркач, который преподавал советскую литературу, и категории,
которые он там употреблял типа упадочная литература и т. п. вывели
меня из себя, и я перестал там появляться. Но тем не менее я
познакомился с массой людей... Но это было недолго, продолжалось
примерно с полгода. И вообще мне больше всего нравился исторический
факультет, там очень замечательная галерея...

Впрочем, я думаю, что у меня была некая аллергия, потому что когда
я видел какие-то обязательные дисциплины -- марксизм-ленинизм, так это
кажется называется, как-то пропадало желание приобщаться... Но
все-таки помню, как я ходил по другому берегу реки, смотрел алчным
взглядом на университет и очень сокрушался, что меня там не было.
Надолго у меня сохранился этот комплекс...

Е.Р. Скажи, а когда ты с литературной жизнью Ленинграда
познакомился? Кстати, это было еще до нашего знакомства?

И.Б. Это было до нашего знакомства, но это было почти
одновременно... Ты ведь помнишь свое обсуждение в Промке? *(3)

Е.Р. Да, это замечательно смешная история. Я только потом
сообразил, что это был ты. *(4)

И.Б. Ну, конечно... Мне тогда было лет шестнадцать или
семнадцать...

Е.Р. Это пятьдесят девятый год...

И.Б. Значит, девятнадцать лет. Я не знаю, как это все случилось.
Помню только, что кончилось это все таким образом: ты пришел в
газету Смена, и кто-то меня подтолкнул, чтобы и я пошел в газету
Смена тоже. Там было литературное объединение, руководили им некие
Игорь Ринк и Валентин Верховский, два человека. Я им прочел какие-то
стихи, они меня страшно разругали, но вместо подавленности это
вызвало во мне ярость... И там же я познакомился с двумя-тремя
людьми, один из них это Яша Гордин. *(5) Это и было место, где
завязывались всякие разнообразные отношения. Так это и началось:
сначала одно литобъединение, потом другое, происходили всякие
поэтические турниры. Ты помнишь, на одном у меня произошла свара с
Глебом Семеновым. *(6)

Е.Р. Но ведь и у тебя уже было тогда какое-то представление о
партийности, компанейщине ленинградской жизни, какое-то чувство
выбора?

И.Б. Представления такого не было, просто реальность этого была. Я
всю жизнь действую по физиогномическому принципу, как собака. Если
мне нравилась физиономия человека, я готов был поверить в его
великое искусство. Я познакомился с какими-то людьми, а с Яковом мы
подружились. В нем была, как я теперь понимаю, посттихоновская
брутальность. Но вообще-то все началось раньше. Я помню первое, что
меня толкнуло: у меня был небольшой роман с пионервожатой, которая
была на девять лет меня старше, когда мне было шестнадцать лет,
по-моему... И она мне показала в Литературное газете стихи Бориса
Слуцкого с предисловием Эренбурга. И я на этом очень завис. По тем
временам я уже знал какие-то стихи, но не русскую поэзию. Я читал
Роберта Бернса в переводах Маршака, что мне чрезвычайно нравилось и
что я до сих пор знаю наизусть. (Мне вообще свойственно помнить
куски неизвестно чего.) И я думаю, что это сочетание, с одной
стороны Бернса с его балладами и иронией, и с другой стороны Бориса
Абрамовича, единственного поэта, у которого было ощущение трагедии,
как мне тогда казалось, это каким-то образом в моем сознании
смешалось. И сейчас, задним числом, мне представляется, что может
быть это как раз и было ответственным за всю последующую
идиоматику...

Е.Р. А Серебряный век? Ахматова, Мандельштам, Пастернак когда они у
тебя возникли?

И.Б. Я не мог тогда, в возрасте семнадцати-восемнадцати лет, читать
Пастернака -- я ничего не понимал. Не понимал Пастернака до двадцати
четырех лет. Понимать Бориса Леонидовича я начал со Спекторского. А
так, я помню, специально брал "Поверх барьеров", "Сестра моя жизнь" -- ни
черта не понимал, мне это казалось если не абракадаброй, то чем-то в
этом роде. То же самое и с Анной Андреевной. Я знал совсем мало ее
стихотворений, и, когда ты меня к ней повез, я вообще-то и не
представлял, к кому я еду. Мандельштама я опять-таки не читал до
двадцати двух или двадцати трех лет. Кто на меня сразу же произвел
впечатление и, в общем-то, это раз и навсегда и осталось -- это
Цветаева.

Е.Р. Я помню тот вечер, кажется у Понизовского *(7), когда впервые
принесли "Крысолова", помнишь, "Поэму конца"...

И.Б. Да. И никакие такие подмены на меня никакого впечатления не
производили. Я помню в начале шестидесятых работал в Институте
кристаллографии при Ленинградском университе благодаря старым
геологическим связям я проник. Находился он в самой главной
Коллегии *(8), там был длинный коридор, в конце которого была
библиотека, и, как сотрудник этого института, я обладал правом
брать книги, которые не выдавались студентам. И в этой библиотеке я
получил "Камень" и "Избранные стихотворения" Мандельштама...

Е.Р. Двадцать девятого года книга...

И.Б. Да-да. И тут, конечно, все стало ясно. Я помню, мы с
Виноградовым гуляли, он, человек иронический и ничего не знавший,
острил и я его пытался убедить, какой замечательный поэт
Мандельштам. Но... я нигде подолгу не задерживался, и все это тоже
скоро кончилось. Хотя за те полгода я прочел довольно много.

Е.Р. Скажи, а какой городской, так сказать пейзажный, ряд является
твоим? Физиономия места -- это ведь не только Литейный, Пестеля?..

И.Б. Нет, конечно. Во-первых, это Артиллерийский музей за
Петропавловской крепостью -- это было замечательное место, такое
кладбище пушек; во-вторых, это Военно-Морской музей. Вообще
Васильевский остров играл какую-то сверхъестественную роль в моем
сознании. Потом обязательно форты, туда я особенно часто ездил с
отцом. Потом был такой остров Вольный, на котором был яхтклуб, и
там канонерская лодка стояла, по которой я лазил... И потом Красная
горка...

Е.Р. Я там никогда, кстати, не был...

И.Б. И потом еще пригороды. Разумеется Петергоф, и даже, пожалуй,