галстук. Медали и эполеты хранились для алой бархатной подушечки, для
похорон с воинскими почестями, если у него таковые были. Думаю, что были,
при его-то хозяев любви к совсекретным обрядам. Много лун назад в отзыве на
книгу об одном его кореше для "ЛПТ" я написал, что ввиду заслуг перед
советским государством этого стареющего натурализованного москвича следует
похоронить в кремлевской стене. Я вспоминаю об этом здесь, потому что мне
сказали, что он был одним из редких подписчиков "ЛПТ" в Москве. Дни свои,
однако, он кончил, по-моему, на протестантском кладбище - его хозяева
оказались поборниками добропорядочности, хотя бы посмертно. (Занимайся этим
правительство Ее Величества, оно вряд ли справилось бы со своей задачей
лучше.) И теперь меня немножко мучают угрызения. Я представляю себе, как его
хоронят, в том самом пиджаке и галстуке, которые изображены на марке, в этом
маскарадном наряде (а может, это была униформа?) - в смерти, как в жизни.
Наверное, он оставил какие-то инструкции на сей случай, хотя и не мог быть
до конца уверен, что они будут выполнены. Интересно, были или не были? И что
он хотел, чтоб было начертано на камне? Может, строчка из английских стихов?
Например: "И смерть не восторжествует"? Или предпочел голые факты:
"Советский разведчик Ким Филби (1912-1988)"? И хотел ли он это дать
кириллицей?
мне было 24 года, я увлекся одной девушкой, и чрезвычайно. Она была чуть
меня старше, и через какое-то время я начал ощущать, что что-то не так. Я
чуял, что она обманывает меня, а может, даже и изменяет. Выяснилось,
конечно, что я волновался не зря; но это было позже. Тогда же у меня просто
возникли подозрения, и как-то вечером я решил ее выследить. Я спрятался в
подворотне напротив ее дома и ждал там примерно час. А когда она возникла из
полутемного подъезда, я двинулся за ней и прошел несколько кварталов. Я был
напряжен и испытывал некое прежде незнакомое возбуждение. В то же самое
время я ощущал некую скуку, поскольку более или менее представлял себе,
какое меня ждет открытие. Возбуждение нарастало с каждым шагом, с каждым
уклончивым движением; скука же оставалась на прежнем уровне. Когда она
повернула к реке, возбуждение достигло пика - и тут я остановился,
повернулся и вошел в ближайшее кафе. Потом я сваливал вину за прерванное
преследование на свою леность и задним числом корил себя, особенно в свете
(точнее, во мраке) развязки этого романа; я был Актеоном, преследуемым псами
запоздалых сожалений. Истина, однако, была куда менее невинна, но и более
занятна. Подлинная причина, почему я остановился, заключалась в том, что я
вдруг осознал характер своего возбуждения. Это была радость охотника,
преследующего добычу. Другими словами, в этом было нечто атавистическое,
первобытное. Это осознание не имело ничего общего с этикой, угрызениями,
табу и тому подобным. Меня нимало не смущало, что я поставил свою девушку в
положенье добычи. Просто я наотрез отказывался быть охотником. Вопрос
темперамента, не так ли? Может быть. Возможно, будь мир разделен по принципу
четырех темпераментов, или, по крайней мере, сведись он к четырем
темпераментами обусловленным политическим партиям, он стал бы несколько
лучше? Тем не менее, я полагаю, что внутреннее нежелание превращаться в
охотника, способность осознать и обуздать охотничий импульс связаны с чем-то
более глубинным, нежели темперамент, воспитание, нравственные ценности,
приобретенные знания, вероисповедание или индивидуальные представления о
чести. Они связаны со степенью индивидуальной эволюции, с эволюцией нашего
вида вообще, с достижением того ее этапа, когда назад вернуться ты уже
неспособен. И шпионы вызывают отвращение не столько тем, что их ступень на
эволюционной лесенке низка, но тем, что предательство заставляет вас сделать
шаг вниз.
собственными добродетелями - будь по-твоему. Добродетель, в конце концов, -
вовсе не синоним способности к выживанию - в отличие от двуличия. Но ведь ты
согласишься, любезный читатель, не правда ли, что между любовью и
предательством существует определенная иерархия. Тебе также известно, что
именно первое кончается вторым, а не наоборот. И, хуже того, ты знаешь, что
последнее долговечнее первого. Так что хвастаться тут особенно нечем, даже
если ты околдован и одурманен, правда? И если человек не дарвинист, если он
хранит верность Кювье, то это потому, что низшие организмы жизнеспособней
сложных. Пример - мох или водоросли. Я понимаю, что вторгаюсь в чужие
пределы. Я просто пытаюсь сказать, что для развитого организма двуличие, в
худшем случае, есть один из вариантов поведения, тогда как для низшего это
способ выжить. В этом смысле шпион выбирает стать шпионом не более чем
ящерица - свою пигментацию: просто ничего другого им не дано. В конце
концов, двуличие - это форма мимикрии, т. е. тот максимум, на который данное
конкретное животное способно. С этим соображением можно было бы поспорить,
если бы шпионы шпионили ради денег, но лучшие из них делают это из-за
убеждений. В этой деятельности их подстегивает возбуждение, а лучше сказать
- инстинкт, не сдерживаемый скукой. Ибо скука мешает инстинкту. Скука -
признак высокоразвитого вида, признак цивилизации, если угодно.
всякого сомнения, хотел этим что-то заявить. В особенности учитывая нынешний
политический климат, потепление в отношениях между Востоком и Западом и
проч. Наверняка решение это было принято наверху, в священных кремлевских
палатах, поскольку Министерство иностранных дел наверняка всеми силами этому
противилось, не говоря уже про Министерство финансов - какие они там ни на
есть. Руку, тебя кормящую, не кусаешь. Или - кусаешь? Да, кусаешь, если у
тебя зубы Комитета государственной безопасности, того самого КГБ, который,
во-первых, по размерам больше обоих этих министерств вместе взятых - и не
только по числу сотрудников, но и по месту, занимаемому им в сознании и
подсознании как власть предержащих, так и вовсе ее лишенных. А когда ты
таких размеров, можно укусить любую руку и даже, если угодно, горло. Причем
сделать это можно по нескольким причинам. Из тщеславия - напомнить
торжествующему Западу о своем существовании. Или по инерции: ты давно привык
кусать эту самую руку. Или же от ностальгии по старым добрым временам, когда
диета твоя была насыщена вражеским протеином, поступавшим в избытке в виде
твоих соотечественников. И все же, при всей монструозности гебешного
аппетита, за идеей выпустить эту марку видится некое конкретное лицо -
начальник Управления или, возможно, его заместитель, или же скромный - не
выше капитана - сотрудник, которому пришла в голову эта мысль. Может быть,
он просто всегда благоговел перед Филби; или просто хотел получить повышение
у себя в отделе; или, наоборот, уже собирался в отставку по возрасту и, как
многие люди своего поколения, искренно верил в дидактическую силу почтовой
марки. Ни одно из этих предположений не противоречит остальным. Все эти вещи
- тщеславие, инерция, ностальгия, благоговение, карьеризм, наивность -
вполне совместимы, и мозг среднего сотрудника КГБ в качестве их вместилища,
где все это смешивается, ничуть не хуже любого другого, включая компьютер.
Что удивительно в истории с этой маркой, так это быстрота, с которой ее
выпустили - всего через два года после кончины г-на Филби. Башмаки его,
равно как и перчатки, которых он, говорят, почти не снимал из-за псориаза,
не успели еще, так сказать, остыть. На выпуск марки в любой стране уходит
уйма времени, и обычно этому предшествует национальное признание значимости
персонажа. Даже если исключить это условие (в конце концов, он был тайным
агентом), все равно темпы изготовления этой марки поразительны, учитывая
обилие бюрократических преград, которые ей теоретически нужно было
преодолеть. Но ей, очевидно, ничего такого преодолевать не пришлось; ее в
срочном порядке запустили в производство. Что порождает ощущение, что за
этим клочком бумаги в четыре квадратных сантиметра стоит чья-то инициатива,
чья-то индивидуальная воля. И ты задумываешься: что стояло за этой волей? И
ты понимаешь, что кто-то хотел этим что-то заявить. И заявить urbi et orbi.
И, как часть этого orbi, пытаешься представить: что же именно?
Любое начинание, боюсь, оценивается по его результатам. Данная марка
обрекает покойного г-на Филби на последнее бесчестье, на последнее унижение.
Она провозглашает этого британца русской собственностью, и не в духовном
смысле (в этом ничего незаурядного не было бы), но именно в физическом,
телесном. Разумеется, Филби сам напросился. Он шпионил на Советский Союз
добрую четверть века. Потом еще четверть века жил в Советском Союзе и тоже
не предавался праздности. Вдобавок он там и умер и был погребен в российской
земле. Марка эта по сути есть его надгробие. Кроме всего прочего, не нужно
исключать и возможность того, что посмертное с ним обхождение хозяев
пришлось бы ему по вкусу - он был достаточно недалек, и секретность -
постель тщеславия. Возможно, он даже одобрил бы идею такой марки (если
вообще не сам ее подал). И все равно в этом ощущается некое насилие - более
извращенное, нежели осквернение могилы, - насилие над природой. В конце
концов, он был британцем, а британцам не впервой умирать в чужих краях.
Отвратительность этой марки - в собственническом ощущении: как будто бы
земля, поглотившая покойника, с удовольствием облизывая губы, произносит:
"Он мой". Или - облизывая марку.
было несколько) и что либеральная литературная газета со скромным
Березин Федор
Панов Вадим
Посняков Андрей
Самойлова Елена
Корнев Павел
Шилова Юлия