Чтение 122–й страницы книги ~Жестяной барабан~

-- Я ведь беру немного раковин. И они для детского сада. Дети очень
любят в них играть. Они никогда не были на море.

Агнета стояла перед входом в бункер и бросила монашеский взгляд в
глубину бункера.

-- Как вам нравится наш домик? -- подкатывался я к ней. Ланкес же шел
напрямик:

-- Посмотрите нашу виллу, сестра. За осмотр денег не берут.

Острыми башмачками, прикрытыми тяжелой тканью, она поскребла песок.
Порой она даже взрывала его, а ветер подхватывал и осыпал им нашу рыбу. Чуть
неуверенней, теперь уже, несомненно, светло- карими глазами, она оглядела
нас и стол между нами.

-- Это не разрешается, -- побудила она нас к возражению.

-- Что вы, сестра. -- Художник отмел все трудности и поднялся. -- Он
очень даже недурно выглядит, наш бункер. А через бойницы виден весь берег.

Она все еще колебалась и, верно, набрала уже полные ботинки песка.
Ланкес вытянул руку в направлении входа. Бетонный орнамент отбрасывал четкие
орнаментальные тени.

-- А у нас там очень чисто.

Не иначе приглашающее движение художника завлекло монашку в недра
бункера.

-- Но только на минуточку! -- прозвучало решающее слово, и, опережая
Ланкеса, она шмыгнула в бункер. Тот отер руки о штаны -- типичный жест
художника -- и, прежде чем скрыться, пригрозил:

-- Не вздумай трогать мою рыбу.

Но Оскар был сыт рыбой по горло. Я отодвинулся от стола, отдавшись на
волю гонящего песок ветра и чрезмерных шумов прибоя, этого старого силача.
Ногой я подтянул к себе свой барабан и начал искать выход из этого
беспокойного пейзажа, из этого бункерного мира, из этого овоща, который
назывался Роммелевой спаржей.

Поначалу, и без особого успеха, я избрал темой любовь: некогда я любил
сестру, меньше монахиню, больше сестру. Она жила в квартире у Цайдлера за
дверью матового стекла. Она была очень хороша собой, но я так ни разу ее и
не видел. Еще там был кокосовый половик, и он примешался к делу. Уж слишком
темно было в коридоре у Цайдлера. Поэтому я и ощущал кокосовые волокна
отчетливей, чем тело сестры Доротеи.

После того, как эта тема, причем слишком скоро, завершилась на
кокосовом половике, я пытался разрешить в ритмах мою раннюю любовь к Марии и
высадить перед бетоном вьюнки, растущие с той же скоростью. И снова сестра
Доротея помешала моей любви к Марии: с моря налетел запах карболки, мелькали
чайки в сестринских одеждах, солнце виделось брошкой с красным крестом.

Вообще-то Оскар был даже рад, когда ему помешали барабанить.
Настоятельница, сестра Схоластика, вернулась со своими пятью монахинями. У
них был усталый вид, косо и уныло держали они свои зонтики.

-- Вы не видели молодую монахиню, нашу новую послушницу? Она еще такая
молоденькая. Дитя в первый раз увидело море. Верно, она заблудилась. Где же
вы, сестра Агнета?

У меня не оставалось иного выхода, кроме как направить группку,
подгоняемую ветром в спину, к устью Орны, к Арроманшу, к порту Уинстон, где
некогда англичане отвоевали у моря свою искусственную гавань. Да и то
сказать, всем им, вместе взятым, едва бы хватило места в нашем бункере.
Правда, какое-то мгновение я тешился мыслью удружить Ланкесу и устроить ему
этот визит, но затем дружба, досада и злость одновременно повелели мне
ткнуть пальцем в сторону устья Орны. Монашки повиновались движению моего
большого пальца, превратились на гребне дюн в шесть все удаляющихся, летящих
по ветру черных прорех, и даже жа лобный призыв "Сестра Агнета, сестра
Агнета" звучал из их уст все наветренней, пока не утонул в песке.

Ланкес вышел из бункера первым, отер руки о штаны типичным
художническим движением, понежился на солнце, потребовал у меня сигарету,
сунул ее в карман рубашки и набросился на холодную рыбу.

-- От этого всегда хочется есть, -- намекнул он, пожирая принадлежавшую
мне хвостовую часть.

-- Она будет теперь очень несчастна, -- обвинил я Ланкеса, наслаждаясь
при этом словцом "несчастна".

-- Это почему еще? С чего это она будет несчастна? Ланкес решительно не
мог себе представить, что его манера обращаться с людьми может хоть кого-то
сделать несчастным.

-- А что она теперь делает? -- спросил я, хотя думал совсем другое.

-- Шьет! -- объяснил Ланкес с помощью вилки. -- У ней ряса малость
порвалась, вот она и зашивает.

Швея вышла из бункера, немедля раскрыла зонтик и защебетала хоть и
непринужденно, но, как мне показалось, с некоторьм напряжением:

-- А отсюда и в самом деле красивый вид. Виден весь берег и все море.
-- Глядя на остатки нашей рыбы, она замешкалась. -- Можно?

Мы кивнули одновременно.

-- Морской воздух всегда пробуждает аппетит, -- пришел я на выручку,
она кивнула и покрасневшими, потрескавшимися, напоминавшими о тяжелой работе
в монастьфе руками взялась за нашу рыбу, поднесла ее ко рту, ела серьезно,
напряженно, вдумчиво, словно вместе с рыбой пережевывала нечто, чем
насладилась еще до рыбы.

Я заглянул ей под чепец. Свой зеленый репортерский козьфек она забыла в
бункере. Белые ровные капли пота теснились на ее гладком лбу, напоминавшем в
крахмальном белом обрамлении лоб Мадонны. Ланкес опять потребовал у меня
сигарету, хотя еще не выкурил предыдущую. Я кинул ему всю пачку. Пока он
засовывал три из них в карман рубашки и одновременно зажимал губами
четвертую, сестра Агнета отбросила свой зонтик, побежала -- лишь теперь я
увидел, что она босая, -- вверх по дюне и скрылась там, где прибой.

-- Пусть себе бежит, -- витийствовал Ланкес, -- она еще вернется -- или
не вернется.

Лишь недолгое время я мог сохранить спокойствие и глядеть на сигарету
художника. Потом залез на бункер, созерцая приблизившийся благодаря приливу
берег.

-- Ну? -- полюбопытствовал Ланкес.

-- Она раздевается. -- Получить у меня более подробную информацию он не
смог. -- Может, захотела искупаться, чтобы остыть немножко.

Я счел эту затею опасной, во время прилива, да еще сразу после еды. Она
уже зашла по колено, заходила все глубже, и спина у нее была круглая.
Наверняка не слишком теплая в конце августа, вода ее, судя по всему, не
пугала, она плыла, плыла хорошо, пробовала разные стили и ныряла, рассекая
волны.

-- Да пусть себе плавает, слезай наконец с бункера. Я оглянулся назад и
увидел, как дымит растянувшийся на песке Ланкес. Чистый хребет трески
доминировал на столе, мерцал белизной под лучами солнца.

Когда я спрыгнул с бетона, Ланкес открыл свои художнические глаза:

-- Потрясная будет картина: "Приливные монашки"! или "Монашки в
прилив".

-- Скотина ты! -- вскричал я. -- А если она утонет? Ланкес закрыл
глаза.

-- Тогда картина будет называться "Тонущие монашки".

-- А если она вернется и падет к твоим ногам? Снова открыв глаза,
художник вынес свой приговор:

-- Тогда и ее, и картину можно будет назвать "Падшая монашка".

Ланкес признавал только или -- или: голова или хвост, утонула или пала.
У меня он отнимал сигареты, обер-лейтенанта сбросил с дюн, от моей рыбы
отъел кусок, а ребенку, который, собственно говоря, был посвящен небу, он
показал глубины нашего бункера и, пока она еще уплывала в открытое море, уже
набрасывал грубой шишковатой ногой в воздухе картину, уже задавал формат,
уже озаглавливал: "Приливные монашки". "Монашки в прилив". "Тонущие
монашки". "Двадцать пять тысяч монашек". Поперечный формат: "Монашки на
высоте Трафальгара". Вертикальный формат: "Монашки одерживают победу над
лордом Нельсоном". "Монашки при встречном ветре". "Монашки при попутном
ветре". "Монашки плывут против ветра". Чернота, много черноты, размытая
белизна и синева -- поверх льда: "Высадка" или:
"Мистически-варварски-скучливо" -- старое его название для бетона, еще из
военных времен. И все эти картины, все эти вертикальные и поперечные форматы
художник Ланкес нарисовал, когда мы вернулись в Рейнланд, он выпускал целые
монашеские серии, он нашел торговца, который заинтересовался картинами про
монашек, он выставил сорок три картины, семнадцать из них он продал
собирателям, фабрикантам, музеям, даже одному американцу, он дал критикам
повод сравнивать его, Ланкеса, с Пикассо и своим успехом убедил меня,
Оскара, найти ту визитную карточку импресарио доктора Деша, ибо не только
искусство Ланкеса, но и мое искусство требовало хлеба: предстояло с помощью
жестяного барабана превратить впечатления трехлетнего барабанщика Оскара за
довоенные и военные годы в чистое, звонкое золото послевоенной поры.

БЕЗЫМЯННЫЙ ПАЛЕЦ

-- Ну так как же, -- спросил Цайдлер, -- вы вообще больше не
собираетесь работать?

Его очень раздражало, что Клепп и Оскар сидели то в комнате у Клеппа,
то у Оскара и ровным счетом ничего не делали. Правда, из остатка тех денег,
которые в виде аванса вручил мне доктор Деш на Южном кладбище, когда
хоронили Шму, я оплатил обе комнаты за октябрь, а вот ноябрь грозил стать
хмурым месяцем даже и в финансовом смысле.

Причем разного рода предложений нам хватало с лихвой. Мы могли бы, к
примеру, играть джаз в том либо ином кафе с танцами, а то в ночных
ресторанах. Но Оскар не желал больше играть джаз. Мы все время спорили с
Клеппом. Он утверждал, будто мой новый способ барабанить не имеет к джазу
никакого отношения. Я не возражал. Тогда он обозвал меня предателем джазовой
идеи.