Чтение 122–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

такие недисциплинированные подчиненные. Что я их распустил.

Выговариваю:

- Есть!

- Ну вот... Какие у вас ко мне вопросы?

- Пришлось накормить раненых. Да и бойцов полковника Малых. Продуктов
осталось маловато.

- Останавливайте от моего имени любую повозку, любую машину с
продовольствием, забирайте.

- Есть!

- Задача у вас прежняя. Вы поняли? Ну-с, будьте начеку. До свидания,
товарищ Момыш-Улы.

Где-то на далеком конце провода трубка положена. Кладу трубку и я.
Взглядываю на Бозжанова. Сияют его приоткрывшиеся в улыбке ровные белые
зубы, сияют глаза, смотрят на меня с детской любовью.

- Чему радуешься?

- Аксакал!

Не раз в некоторые особые минуты - большей частью это были кульминации,
пики нашей повести, сложенной автором Войной, - Бозжанов употреблял такое
обращение. Сейчас в нем слышна торжественность.

- Аксакал, это замечательно! - Ища выражений, он возносит обе руки. -
Теперь живем!

- Чего доброго, пустишься в пляс?

Продолжая улыбаться, Бозжанов встает "смирно": руки по швам, каблуки
вместе, носки врозь.

Возвращаюсь к себе. Со мною идет, держась на полшага сзади, неотлучный
Бозжанов.

Все, кому привелось перебыть эту ночку в моем штабе, ждут моих вестей.
Всем интересно: зачем меня вызывали на армейский узел связи?

Полковник Малых сидит на кровати, привалившись к спинке. Он после
короткого сна уже побывал среди своих бойцов. Напряжением воли он
заставляет себя бодрствовать, хотя разбит усталостью. Его втянутые щеки
все еще землисты.

- Садись, Момыш-Улы, садись, - роняет он.

Как же я скажу ему, пятидесятилетнему полковнику, что он переходит в
мое подчинение? Нет, язык не повернется произнести это. Нет, командующий,
конечно, поспешил. И стоять как-то неловко, и не могу сесть. Говорю:

- Командир дивизии звонил от командующего армией. Там и товарищ Звягин.
(К чему, черт возьми, приплетаю Звягина?) Генерал предупредил, что
противник, возможно, будет атаковать ночью... Спрашивал, товарищ
полковник, про вас.

Уф, не могу сказать, и баста!

- Ну! Чего тянешь?

- Я доложил, товарищ полковник, что вы находитесь у меня, что ваш штаб
приводит людей в порядок. Доложил, что вы здесь являетесь старшим
начальником.

Как-то виляю, клоню дело к тому, чтобы Малых принял командование. Ведь
по уставу в таких случаях командование принадлежит старшему.

И вдруг повелительный, возмущенный голос:

- Аксакал!

Оборачиваюсь к Бозжанову.

- Аксакал! Почему не берете повод? Исполняйте приказание.

Это резкое, требовательное восклицание придало мне силы. Я остро ощутил
веление долга. ДОЛГ - пишите крупными буквами это самое высокое слово -
голосом Бозжанова прокричал мне: исполняй! Колебания, нерешительность вмиг
меня покинули. Я выпрямился. Речь стала официальной.

- Товарищи! Командир дивизии приказал мне командовать всей группировкой
в Горюнах. Товарищ полковник, доложите: чем вы располагаете?

Мгновение тишины. И вот полковник поднялся. Разбитый усталостью, он
сейчас испытал еще и удар по самолюбию, но овладел собой, встал, спросил у
начальника штаба:

- Дормидоныч, как ты считаешь, что у нас есть?

- Пока имеем, товарищ полковник, человек двести семьдесят или двести
восемьдесят. Еще соберем.

Далее Дормидонов сообщил о вооружении: имелись противотанковые гранаты,
пулеметы.

Все поочередно доложили.

Я занял новый командный пункт в железнодорожной будке, несколько позади
деревни. В передней каморке заполыхала печурка, засветилась коптилка, в
комнату побольше перекочевали наша лампа, телефон, бумажное хозяйство
Рахимова. Тимошин организовал связь со всеми моими новыми войсками. К ним,
руководствуясь пословицей "свой глаз - алмаз", сходил обязательный
Рахимов, на местности рассмотрел позиции, чтобы затем в точности
нарисовать. Толстунова и Бозжанова я послал в роты проверить бдительность
ночного охранения.

Незаметно пролетела ночь. Противник, говоря языком боевых донесений,
активности не проявил. Помню, я откинул край нашей светомаскировочной
шторы - плащ-палатки, глянул наружу: показалось, тьма чуть помутнела. Как
раз в эту минуту позвонил, Панфилов.

- Доброе утро, товарищ Момыш-Улы.

Поздоровавшись, я отважился заметить:

- Покамест еще ночка.

- Э, ночка позади. Уже можем ее себе приплюсовать. Выиграли ее, отняли
у противника. Не хотел он нам ее отдать, да помотали мы его вчера,
вынудили приводить себя в порядок. Думаете, только нам выпало это?
Ошибаетесь, товарищ Момыш-Улы.

- Я же ничего не говорю.

- А я вижу по глазам.

Панфилов засмеялся своей шутке. Нас разделяли заснеженные просторы, но
не приходилось сомневаться: он встретил в отличном настроении этот первый
брезг утра.

- Я уже чаевничаю, завтракаю, - продолжал он. - Так сказать, справляю
новоселье. Вы меня поняли?

- И я тоже новосел. Перебрался в путевую будку. Отсюда управляю своими
сводными войсками.

- Со сводными войсками, товарищ Момыш-Улы, придется вам расстаться.
Полковника Малых со всеми его силами отправьте в мое распоряжение. Всех
его людей освободите. Пусть идут ко мне, пока темно.

Затем генерал приказал отослать к нему и майора Юрасова.

- Отдайте ему отрядец Исламкулова. Пусть майор явится во главе войск.
Хоть двадцать человек, а все-таки войска. Вы поняли?

Ночью Панфилов отодвинул в сторону соображения, касающиеся самолюбия
подчиненных. А сейчас заботился о том, чтобы без надобности не унизить
командира, уже униженного, душевно израненного безжалостной
действительностью, оберегал его достоинство.

- Рассчитывайте, товарищ Момыш-Улы, только на себя. Только на свой
батальон. И вчерашним выигрышем не обольщайтесь. Нам с вами следует знать,
что выигрыш с проигрышем в одной телеге ездят... Во все стороны
поглядывайте. Прикройте себя справа и сзади. Роту Заева снимите.

Лишь прошлым вечером Панфилов сказал о переброске роты Заева
"повременим", а нынче еще до утренней зорьки приказал: "снимите".
Подготовляя сопротивление на следующем рубеже, оставляя в ключевой точке
на шоссе впереди всех войск мой батальон, он, как и прежде, разговаривал
со мной начистоту, ничего не обещал, не прикрывал реальность неясным,
неверным утешительным покровом.

- Ну-ка, еще раз загляну в ваши глаза, - опять пошутил он. - Гм... Нет,
не скажу... Не скажу, а то можете потерять скромность. О ней, товарищ
Момыш-Улы, никогда не забывайте. Вы меня поняли?

- Есть! Никогда не забуду!

- Связь с вами я надеюсь сегодня еще удержать. Обо всем сообщайте.
Всего вам доброго, товарищ Момыш-Улы!

Некоторое время я еще посидел у телефона, сложив руки, переживая
разговор. "Не теряйте скромности". Конечно, Панфилов имел в виду не только
зачинающийся день. Это завет наперед, завет надолго. Значит, там, впереди,
вдалеке, Панфилов меня видит живым. "Пусть надежда вам согревает сердце" -
таково было его недавнее напутствие. И сейчас он сказал ведь то же самое,
лишь несколько иначе. Иначе и уверенней!

Но некогда переживать. Я взял трубку, принялся выполнять приказания
генерала.

11. ЕЩЕ ТРИ ДНЯ

- Подходит к концу наша повесть, - продолжал Баурджан Момыш-Улы. -
Приближаются ее скорбные страницы. Внутренний голос повелевает мне быть
лаконичным.

...Туманный рассвет. Мороз. Леденящий ветер. На шоссе возобновился
отход. Выбираются, бредут отбившиеся. Идут строем отдежурившие ночь на
рубеже взводы прикрытия. В порядке уходят подразделения саперов, за собой
они оставили минные поля.

...Возобновился и пушечный грохот. На Горюны, на склоны нашей высотки,
на ближние опушки обрушился комбинированный частый огонь. Рявкают, бьют
залпами и скрытые в лесу наши артиллерийские дивизионы. То и дело ко мне в
путевую будку доходит дрожь сотрясенной земли.

...Рядом со мною в будке сидит чернобородый капитан, командир дивизиона
"катюш" - мощных реактивных минометов. Это грозное оружие прислал в Горюны