Чтение 122–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

много. И клопов.

- Пойдем.

В комнате агрономов был полный беспорядок: видно, давно уже не
убиралось. Воскобойников, назначенный командиром отряда коровников, и еще
двое, зачисленные в его отряд, подчинились постановлению, сдали свои вещи
в дезинфекцию и ушли, оставив в агрономическом гнезде зияющие дыры,
брошенные обрывки и куски ликвидированной оседлости. В комнате было
несколько человек. Они встретили меня угрюмо. Но я и они знали, на чьей
стороне победа, вопрос мог стоять только о форме капитуляции.

Я спросил:

- Не желаете подчинить постановлению общего собрания?

Молчание.

- Вы были на собрании?

Молчание. Таранец ответил:

- Не были.

- Я вам дал достаточно времени думать и решать. Как вы себя считаете:
колонистами или квартирантами?

Молчание.

- Если вы квартиранты, я могу вам разрешить жить в этой комнате не
больше десяти дней. Кормить не буду.

- А кто нас будет кормить? - сказал Святко.

Таранец улыбнулся:

- Вот чудаки!

- Не знаю, - сказал я. - Я не буду.

- И сегодня обедать не дадите?

- Нет.

- Вы имеете право?

- Имею.

- А если мы будем работать?

- Здесь будут работать только колонисты.

- Мы будем колонистами, только будем жить в этой комнате.

- Нет.

- Так что ж нам делать?

Я достал часы:

- Пять минут можеет подумать. Скажите дежурному ваше решение.

- Есть! - сказал Таранец.

Через полчаса я снова проходил мимо флигеля агрономов. Алешка Волков
запирал дверь флигеля на замок. Таранец торчал тут ex officio.

- Выбрались?

- Ого! - засмеялся Таранец.

- Они все в разных отрядах?

- Да, по одному в разных отрядах.

Через полтора часа за парадными столами, накрытыми белыми скатертями, в
неузнаваемой столовой, которую передовой сводный еще до зари буквально
вылизал, украсив ветками и ромашками, и где, согласно диспозиции,
немедленно по прибытии с вокзала Алешка Волков повесил портреты Ленина,
Сталина, Ворошилова и Горького, а Шелапутин с Тоськой растянули под
потолками лозунги и приветствия, между которыми неожиданным торчком
становилось в голове у зрителя:

НЕ ПИЩАТЬ!
состоялся торжественный обед.

Подавленные, вконец деморализованные куряжане, все остриженные,
вымытые, все в белых новых рубахах, вставлены в изящные тоненькие рамки из
горьковцев и выскочить из рамок уже не могут. Они тихонько сидят у столов,
сложив руки на коленях, и с глубоким уважением смотрят на горки хлеба на
блюдах и хрустально-прозрачные графины с водой.

Девочки в белых фартучках, Жевелий , Шелапутин и Белухин в белых
халатах, передвигаясь бесшумно, переговариясь шепотом, поправляют
последние ряды вилок и ножей, что-то добавляют, для кого-то освобождают
место. Куряжане подчиняются им расслабленно, как больные в санатории, и
Белухин поддерживает их, как больных, осторожно.

Я стою на свободном пространстве, у портретов, и вижу до конца весь
оазис столовой, неожиданным чудом выросший среди испачканной монастырской
пустыни. В столовой стоит поражающая слух тишина, но на румянце щек, на
блеске глаз, на неловкой грации смущения она отражается, как успокоенная
правда, как таинство рождения чего-то нового.

Так же бесшумно, почти незамеченные, в двери входят один за другим
трубачи и барабанщики и,, тихонько оглядываясь, озабоченно краснея,
выравниваются у стены. Только теперь увидели их все, и все неотрывно
привязались к ним взглядом, позабыв об обеде#33.

Таранец показался в дверях:

- Под знамя встать! Смирно!

Горьковцы привычно вытянулись. Ошарашенные командой куряжане еле
успевали оглянуться и упереться руками в доски столов, чтобы встать, как
были вторично ошарашены громом нашего энергичного оркестра.

Таранец ввел наше знамя, уже без чехла, уверенно играющее бодрыми
складками алого шелка. Знамя замерло у портретов, сразу придав нашей
столовой выражение нарядной советской торжественности.

- Садитесь.

Я сказал колонистам короткую речь, в которой не поминал уже им ни о
работе, ни о дисциплине, в которой не призывал их ни к чему и не
сомневался ни в чем. Я только поздравил их с новой жизнью и высказал
уверенность, что эта жизнь будет прекрасна, как только может быть
прекрасна человеческая жизнь.

Я сказал колонистам:

- Мы будем красиво жить, и радостно, и разумно, потому что мы люди,
потому что у нас есть головы на плечах и потому что мы так хотим. А кто
нам может помешать? Нет таких людей, которые могли бы отнять у нас наш
труд и наш зарабаток. Нет в нашем Союзе таких людей. А посмотрите, какие
люди есть вокруг нас. Смотрите, среди вас целый день сегодня был старый
рабочий, партизан, товарищ Халабуда. Он с вами перекатывал поезд,
разгружал вагоны, чистил лошадей. Посчитать трудно, сколько хороших
людей, больших людей, наших вождей, наших большевиков думают о нас и хотят
нам помочь. Вот я сейчас прочитаю вам два письма. Вы увидите, что мы не
одиноки, вы увидите, что вас любят, о вас заботятся:

Письмо Максима Горького председателю Харьковского исполкома

Разрешите от души благодарить Вас за внимание и помощь, оказанные

Вами колонии имени Горького.

Хотя я знаком с колонией только по переписке с ребятами и

заведующим, но мне кажется, что колония заслуживает серьезнейшего

внимания и деятельной помощи.

В среде беспризорных детей преступность все возрастает и наряду с

превосходнейшими здоровыми всходами растет и много уродливого. Будем

надеяться, что работа таких колоний, как та, которой Вы помогли,

покажет пути к борьбе с уродством, выработает из плохого хорошее, как

она уже научилась это делать.

Крепко жму Ваш руку, товарищ. Желаю здоровья, душевной бодрости и

хороших успехов в вашей трудной работе.

М. Горький

Ответ Харьковского исполкома Максиму Горькому

Дорогой товарищ! Президиум Харьковского окрисполкома просит Вас

принять глубокую благодарность за внимание, оказанное Вами детской

колонии, носящей Ваше имя.

Вопросы борьбы с детской беспризорностью и детскими правонарушениями

привлекают к себе наше особенное внимание и побуждают нас принимать

самые серьезные меры к воспитанию и приспособлению их к здоровой

трудовой жизни.

Конечно, задача эта трудна, она не может быть выполнена в короткий

срок, но к ее разрешению мы уже подошли вплотную.

Президиум исполкома убежден, что работа колонии в новых

условиях прекрасно наладится, что в ближайшее же время эта работа будет

расширена и что общим дружным усилием ее положение будет на высоте, на

которой должна стоять колония Вашего имени.

Позвольте, дорогой товарищ, от всей души пожелать Вам побольше сил и

здоровья для дальнейшей благотворной деятельности, для дальнейших

трудов.

Читая эти письма, я через верхний край бумаги поглядывал на ребят. Они
слушали меня, и душа их, вся целиком, столпилась в глазах, удивленных и
обрадованных, но в то же время не способных обнять всю таинственность и
широту нового мира. Многие привстали за столом и, опершись на локти,
приблизили ко мне свои лица. Рабфаковцы, стоя у стены, улыбались
мечтательно, девочки начинали уже вытирать глаза, и на них потихоньку
оглядывались мужественные пацаны. За правым столом сидел Коротков и думал,
нахмурив красивые брови. Ховрах смотрел в окно, страдальчески поджав щеки.

Я кончил. Пробежали за столами первые волны движений и слов, но
Карабанов поднял руку:

- Знаете что? Что ж тут говорить? Тут... черт его знает... тут спивать
надо, а не говорить. А давайте мы двинем... знаете, только так,
по-настоящему... "Интернационал".

Хлопцы закричали, засмеялись, но я видел, как многие из куряжан
смутились и притихли, - я догадался, что они не знали слов
"Интернационала".

Лапоть влез на скамью:

- Ну! Девчата, забирайте звонче!

Он взмахнул рукой, и мы запели.

Может быть, потому, что каждая строчка "Интернационала" сейчас так
близка была к нашей сегодняшней жизни, пели мы наш гимн весело и улыбаясь.