свадьбе, танцевал, пил, пел. Он привел с собой маленького Йоахима, а она в
своем белом подвенечном платье схватила ребенка на руки, подняла его вверх и
долго с ним кружилась. А значит, не только Гертруда, но и Рут Миллер...
Может быть, и старая Ястшембска, которую он еще помнил настоящей женщиной.
Может, мать Марии Поровой? Тоже красивая женщина. Может быть, жена солтыса
Вонтруха, жена лесника Видлонга, толстая Зося, которая когда-то была
красивой, кругленькой девушкой и носила фамилию... Нет, не помнит он уже ее
девичьей фамилии. Впрочем, какое это имело значение? Жизнь напоминала их
старую мельницу, ту мельницу раз в году.
Рут Миллер говорила: "Ты не представляешь себе, как легко у женщины
отобрать гордость. Ты не знаешь всего о жизни, хоть ты и врач, и много
пережил. Ты помнишь только руины нашего, Миллеров, хозяйства возле леса.
Сжег его, как и много других домов, Шчепан Жарын. У нас, Янек, было самое
большое хозяйство в околице, почти поместье. Теперь там растет лес. Мне было
шестнадцать лет, Янек, и не было более красивой и более гордой девушки во
всей околице. Отец погиб на восточном фронте, брат сражался на западном, а
вместо них мы получили пленных для работы, мужчин и женщин. Я ходила в
высоких сапогах и бриджах, садилась на коня и наблюдала за работами с высоты
седла. Била пленных шпицрутеном за каждый недосмотр. Шчепан Жарын тоже был
тут пленным, только у князя Ройсса в Трумейках. Я не удивляюсь, что он сжег
наш дом, как и много других. Да, я была гордой. Но пришла такая минута,
когда нам велели уходить отсюда за границу. Я нагрузила доверху два воза
добром, на козлы посадила пленных. Мать и младшая сестра поехали на первом
возу. Это было зимой. Я приготовила своего коня, седло, теплую бурку,
меховые рукавицы. И осталась еще на два часа, чтобы закопать в землю банки с
мясом, которые мы не смогли забрать с собой. Сначала я хотела их отравить,
но не нашла крысиного яда. Тогда я закопала эти банки и верхом поехала
догонять наши возы. Подумай, только два часа задержки, а я их уже никогда не
догнала. По узким дорогам, нога за ногу, тянулись тысячи таких же возов,
оттесненных в канавы танками, едущими на фронт. Некоторые возы проехали
десятки километров, на них умирали дети и старики, тела укладывали в
окопчиках возле дороги. Никто их не закапывал, не было для этого времени,
никто не мог задержаться в колонне медленно едущих возов, потому что тут же
создавал пробку на дороге. Подыхали лошади, возы с добром бросали, в
разрушенных и горящих городках люди грелись у костров, подбрасывая туда
порубленные стулья. Я сначала скакала на своем коне, не обращая внимания на
тела умерших. Но два дня спустя начала беспокоиться, и время от времени
заглядывала в пожелтевшие и заиндевевшие лица умерших на обочинах дороги.
Своих я не нашла. Но видела жену кузнеца Малявки и его детей, с ножками,
раздавленными гусеницами танка. Никогда я об этом ему не говорила, но он обо
всем догадывается и поэтому никому ничего не говорит. Я летела потом, как
сумасшедшая, по заснеженным полям и лесам, только бы подальше от грохота
орудий, который был все ближе и ближе. В одной деревне я хотела согреться у
разожженного возле дороги костра, и тогда какой-то хромой мужчина сорвал с
моих рук меховые рукавички. Как можно держать поводья в руках без рукавичек,
в мороз, ветер, метель, когда вокруг - белая пустота, а по дорогам все
тянутся возы с умирающими людьми? Я отдала коня за место в военном
грузовике, где уже было несколько молодых девушек и много солдат. На первом
же привале, ночью, они насиловали нас по очереди. Потом меня насиловали
много раз, и они, и другие. Это даже не было насилие, Янек. Я потеряла
гордость уже тогда, когда у меня отняли меховые рукавички. Достаточно было,
чтобы кто-нибудь поманил меня пальцем или пригрозил мне - и я сразу
ложилась. Даже не знаю, почему я это делала, со страху или от того, что
потеряла гордость? За место возле костра, за тарелку супа или кусок хлеба.
Это страшно, когда женщина теряет гордость и ее терзает страх смерти. Она
сама подставляется, словно в этом - ее единственная защита. Она сама ищет
того, кто захочет ее использовать и пообещает еще немного жизни. После
короткого боя, который мы переждали в подвале разрушенного дома, снова ехали
танки и солдаты на танках, но это были уже другие танки и другие солдаты. Я
боялась выйти из подвала, как другие. Меня взял старый сапожник, я варила
ему суп из хлеба, ночью грела его, а он согревал меня, тиская мою грудь и
держа палец между моими ногами. Через два месяца я осмелилась вернуться в
Скиролавки. Я была оголодавшей и обносившейся, беременной неизвестно от
кого. Меня принял Отто Шульц, у которого убили жену. Я работала у него,
родила ребенка, была ему за служанку и любовницу. Получала от него одежду,
еду для себя и для ребенка. Но не было и разговора о какой-то там женской
гордости. Однажды пришел какой-то мужчина и предложил Шульцу лошадь за
корову с доплатой. Он увидел меня, и я должна была стать этой доплатой. Отто
велел мне вечером пойти к тому мужчине, в его постель. Я сделала так, как он
мне велел, а наутро Отто сказал мне: "Глупая ты шлюха. Принесла в подоле и
ложишься с каждым. И ты думаешь, что я сделаю тебя женой и хозяйкой? Мне
сватают женщину невинную и такую же, как ты, молодую. Убирайся из моего
дома, потому что она тебя здесь не потерпит". Он поступил со мной, как тот
Левит из "Книги судей", отдавая меня на поругание как свою наложницу, а
потом разрубив на двенадцать частей. Что мне было тогда делать, Янек,
женщине без гордости, с ребенком на руках? Тогда твой отец уже жил в доме на
полуострове, хорунжий Неглович. К нему я пошла жаловаться. "Накажи, пане,
Отто Шульца, потому что он за коня подбил меня на плохое с чужим человеком,
а потом за это выгнал из дому". Хорунжий мне сказал: "Я не могу его за это
наказать. Рут, потому что конь для него сейчас важнее, чем женщина. Не могу
и заставить его, чтобы он тебя любил. Тряпкой ты для него была, и отнесся он
к тебе, как к тряпке. Поэтому только в том я тебе могу помочь, чтобы ты
вернула свою женскую гордость". Много было тогда в нашей деревне брошенных
домов, с выбитыми стеклами и сорванными дверями. В такой дом привел меня
твой отец. Раньше это была халупа лесоруба Кнайпса, с которым неизвестно что
случилось. Помнишь, как ты вместе с отцом и со старшим братом вставлял
стекла в два окна моего нового дома, в двери вы врезали замок и привезли
дров. При этом доме было пять гектаров земли. Ваши лошади и конь Отто
Шульца, потому что так приказал твой отец справедливости ради, вспахали мне
под осень всю землю. Корову я потом получила от властей, всю зиму ходила к
людям работать, а к осени у меня уже было все свое. Картошка, рожь, молоко
для ребенка и на продажу. Ко мне вернулась частица прежней гордости.
Стучался в мои двери Отто Шульц, но моя гордость отослала его прочь.
Стучались и другие, даже Жарын, но ему я пригрозила хорунжим. Он тоже иногда
ко мне стучался... и ему я открывала. Но он так и не узнал, что второй
ребенок у меня от него. Потому что почти сразу после этого я вышла замуж за
того, кто у меня поселился и работал в лесу. За него я до сих пор получаю
пенсию, у нас с ним родилась Ханечка и две старшие дочери, которых ты тоже
хорошо знаешь, Янек. Но Ханечка была самая красивая и самая любимая. Скажи,
почему она лежит на кладбище, а Антек Пасемко дышит полной грудью? Зачем нам
тут закон, если он не приносит с собой справедливости? Разве ты не видел
цветов на могиле своего отца? Это не ты их туда положил, а чужие люди. Через
десять дней будет День поминовения, ты зажжешь лампадку на могильной плите,
но цветы эти не от тебя. Я уже не такая гордая, как когда-то, и не такая,
как несколько лет тому назад. Но столько у меня осталось от той гордости,
чтобы прийти и просить тебя, Янек, о справедливости. Во имя твоего отца.
Пусть свершится справедливость".
- Пассажиры Курт Керстен и Ян Неглович, вылетающие в Копенгаген рейсом
номер двадцать семь, вас просят срочно пройти паспортный контроль и
таможенный досмотр...
Громкоговоритель повторял эту информацию еще на трех языках, но доктор
не слушал. Он снова прикрыл глаза, вызывая в памяти образ деревенского
кладбища, мимо которого он проезжал, возвращаясь из Трумеек. Возле могил
суетились несколько женщин - сгребали засохшие листья, вырезали кусты,
выпрямляли деревянные кресты, как привыкли это делать задолго до Дня
поминовения. На могильной плите хорунжего Негловича даже с дороги был виден
букет белых хризантем. Кто их туда положил? Женская рука или мужская? В чьем
садике росли белые хризантемы? Кажется, только у солтыса Йонаша Вонтруха,
ведь не у Гертруды же Макух. Она незадолго перед Днем поминовения сплетет
венок из еловых веток, перевяжет его красной лентой и отнесет на могилу
хорунжего. Для Яна Крыстьяна она приготовит несколько маленьких веночков из
бессмертников, чтобы в этот день, посвященный мертвым, он отнес их к
алебастровой урне, положил на могилы отца, матери, брата, дяди. Будут,
конечно, и разноцветные лампадки, и большие свечи - Макухова купила их в
Бартах, она всегда помнит о таких Делах. Белые хризантемы на могиле
хорунжего могли свидетельствовать, что между хорунжим и Йонашем Вонтрухом в
прошлом существовали какие-то очень крепкие связи, что-то случилось между
ними, что-то соединило их и оставило о себе вечную память. А может быть,
кто-то купил эти цветы у Вонтруха или попросту сорвал с его согласия и
принес на кладбище? Он не будет никого об этом спрашивать, о многих вещах,
которые происходили в этой деревне, он и так никогда не узнает, никогда не
проникнет в человеческие сердца и в человеческую память. Ведь он только
теперь услышал, что Анемари Миллер была его сестрой по отцу. И для Йоахима
многое о его отце навсегда останется тайной. Каждый, кто долго живет среди
других людей, бывает связан с ними невидимыми для чужих глаз нитями дружбы и
вражды. Никто не сумеет этих нитей выплести из прошлого и смотать в клубок,
потому что они то и дело будут рваться, путаться, пока не надоест. И что за
польза была бы от такого клубка? Как можно оценить и понять связи и поступки
тех, кто жил до нас, совершенно в другое время? Отто Шульц убил человека
ради куска хлеба. Рут Миллер ложилась под каждого, кто ей пальцем погрозил,
хорунжий Неглович был справедливым, потому что застегивал на животе
армейский ремень с большим пистолетом и шел убивать укравшего двух куриц,
конь был ценнее, чем женщина, меховые рукавички лишали гордости.
"Убей его, - просила Рут Миллер. - Сверши справедливость. Возьми ружье
и убей его в молодняках. Никто в деревне не скажет о тебе плохого слова,
люди закопают его без свидетелей. Так сделал бы твой отец".
Неглович слегка улыбнулся. Рут Миллер не понимает, что все
переменилось, в деревне теперь живут другие люди: лесничий Турлей и его
жена, художник Порваш, писатель Любиньски и пани Басенька. Что сказал бы
Любиньски, если бы узнал об убийстве Антека Пасемко? Для него доктор был бы
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Самойлова Елена
Шидловский Дмитрий
Сертаков Виталий