Такого ужасного вечера у него еще не было в жизни.
Заседание уездного комитета партии началось в шесть часов. На улице уже
стемнело. В комнате зажжено электричество. Две лампочки под потолком и одна
на столе Шабунина. Все обыденно и просто.
Сперва слушается сообщение упродкома о доставке зерна с глубинных
пунктов к станциям железной дороги. Затем обсуждается вопрос о повышении
личной ответственности коммунистов за состояние антирелигиозной пропаганды.
Затем утверждается назначение неизвестного Славе Самотейкина старшим
зоотехником Моховского конесовхоза. А затем...
Затем из соседней комнаты, где сидят секретарь и машинистка, вызывают
Быстрова Степана Кузьмича.
- Товарищ Быстров... заходите...
Персональное дело - вопрос о нарушении Быстровым партийной дисциплины.
Докладывает заведующий агитпропом Кузнецов. Спокойный и неуговариваемый
человек. Еще никогда и никому не удавалось уговорить Кузнецова изменить свое
мнение, если тот выскажет его по какому-либо вопросу.
Впервые Быстров присутствует на заседании укомпарта не как равноправный
участник заседания, а как ответчик, как ответчик перед бывшими своими
товарищами.
Зло поблескивают его стальные глаза, но он ни на кого не смотрит. Губы
жестко сжаты, под скулами перекатываются желваки. Он в бекеше и в шапке. Не
захотел раздеться. Шапку сдергивает и сминает в руках. Демонстративно стоит
среди кабинета.
- Садитесь, - говорит Шабунин.
- Ничего-с, постоим.
- Да нет уж, присядьте, - настаивает Шабунин. Быстров садится.
- Товарищ Быстров игнорирует решения Десятого съезда, - докладывает
Кузнецов. - Ничего не поняв, не разобравшись в стратегии партии, он
выступает поборником осужденных партией методов и не только на словах, но и
на деле продолжает подрывать политику партии по отношению к крестьянству.
Быстров каменно молчит.
Шабунин предоставляет слово Семину.
- Товарищ Семин, вы что добавите?
Вот тебе и Семин!
В бытность свою в Успенском, находясь у Быстрова в подчинении, он
пикнуть не смел.
Семин само равнодушие, розовощекая и чуть насмешливая
беспристрастность.
Он раскрывает тоненькую, оливкового цвета глянцевую папочку и,
поминутно заглядывая в нее, перечисляет:
- Восемнадцатого июня в помещении Успенского волземотдела в присутствии
Данилочкина, Еремеева и Бывшева говорил, что закон о продналоге - закон
нереалистичный, при наличии такого закона с мужиком никогда не справиться.
Двадцать шестого августа по дороге из Успенского в Критово в присутствии
Зернова и Бывшева сказал, что некоторые члены правительства пошли на поводу
у буржуазных спецов...
У него достаточно записей о том, когда и где Быстров осуждал политику
партии.
- Хватит, - останавливает Шабунин Семина. - Ну а практика...
- Практика тоже имеется, - говорит Семин, перелистав сразу несколько
листков в своей папке. - Двадцатого октября произвел в деревне Козловке
обыск у нескольких домохозяев и отобрал все обнаруженное зерно. Двадцать
девятого октября угрожал жителю деревни Рагозино Жильцову Василию
расстрелом, пока тот не сдал в счет продналога четырех овец. Второго ноября
в селе Корсунском у гражданина Елфимова Никиты обнаружил самогонный аппарат,
самогон конфисковал, оштрафовал Елфимова на десять пудов ржи и приказал
разобрать у него сарай и сдать разобранный тес на отопление местной школы...
Список проступков Быстрова неисчерпаем.
- У вас еще много? - спрашивает Шабунин.
- Много, - твердо говорит Семин. - У меня много и таких донесений, и
других...
- Хватит, - говорит Шабунин. - Кто желает высказаться?
- Послушаем Быстрова, - предлагает Кузнецов. - Что он скажет.
- Товарищ Быстров, ждем...
Степан Кузьмич отстегивает крючок у ворота бекеши, молчит и хмыкает,
насмешливо на всех поглядывая.
- Что ж, для себя я, что ль, реквизировал?
- А самогон куда дели? - интересуется дотошный Кузнецов.
- А это вы Семина спросите. - Быстров пренебрежительно указывает на
него большим пальцем. - Он все знает.
Шабунин вопросительно поворачивается к Семину.
Но тот не собирается говорить ни больше, ни меньше того, что было на
самом деле.
- Самогон уничтожен, вылит на землю в присутствии понятых.
Быстров насмешливо смотрит на Шабунина.
- Выпил бы я его за твое здоровье, Афанасий Петрович, ежели бы не было
у тебя столько соглядатаев.
- К порядку, товарищ Быстров, - останавливает его Шабунин. - Вы, я
вижу, ни в чем не раскаиваетесь?
- А в чем раскаиваться? - Быстров отстегивает еще один крючок. - Взял я
себе хоть фунт?
- Если бы взяли хоть фунт, мы бы арестовали вас и судили за бандитизм.
- Все, что я делал, я делал на пользу Советской власти.
- А мы считаем - во вред, - и негромко, и невесело говорит Шабунин. -
Вы добавочно собрали несколько сот пудов и на несколько лет поссорили
Советскую власть с этими мужиками, а может быть, и сорвали в этих деревнях
весенний сев.
- А вы хотите обращаться с мужиками с "чего изволите"?
- Ну, не с "чего изволите", но мы хотим жить с крестьянством в
согласии.
- Никогда этого не будет.
- А что же вы предлагаете?
- Всех кулаков сослать, середняков прижать, бедняков и батраков
объединить в артели...
- Не рано ли? Будут и артели, но страна еще не готова. В чем-то вы
смыкаетесь с Троцким. Это он хочет вести народ к коммунизму из-под палки.
- Это я-то смыкаюсь с Троцким?
- А вы подумайте.
- А мне нечего думать, я все додумал.
- Так выскажитесь до конца, скажите, что вы додумали.
Быстров распахивает бекешу, ему жарко.
- Я не согласен с новой экономической политикой, - скороговоркой,
глотая слова, быстро произносит Быстров. - Ленин плохо знает крестьянство, а
вы поддерживаете его.
Шабунин невесело разводит руками.
- Ну, если вы не согласны с Лениным, нам остается только...
Шабунин хмурится, ему нелегко произнести то, что он хочет сказать.
- ...исключить из партии, - договаривает Кузнецов.
- Да, исключить из партии, - подтверждает Шабунин, отворачивается от
Быстрова и смотрит на Ознобишина. - Прошу голосовать.
И только тут Слава отмечает в своем сознании, что Шабунин во все время
разговора с Быстровым неотступно наблюдал за ним.
"И должен был наблюдать", - думает Слава.
Ох, как ему сегодня не по себе! С какой радостью уклонился бы он от
присутствия на сегодняшнем заседании, но у него не хватает мужества
отказаться от осуждения Быстрова. Он не понимает, что именно мужество
обязывает его участвовать в осуждении Быстрова.
Нет у Славы Ознобишина более близкого человека, чем Степан Кузьмич
Быстров. С первых дней сознательной жизни Слава был единомышленником
Быстрова. Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию.
Слава стал коммунистом, и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и
даже не столько увидеть, как понять его во всем сложном многообразии и хоть
как-то к нему приблизиться...
Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже,
ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь...
Шабунин смотрит на Ознобишина, но и Быстров смотрит на Славу: предаст
или не предаст?
- Прошу голосовать, - повторяет Шабунин.
Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула,
за которую держится.
Он не находит в себе мужества...
Не хочется, до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но
тем более он не может голосовать против Ленина.
Прощай, Степан Кузьмич!
Слава понимает: подними он сейчас руку, он навеки простится с
Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу.
- Прошу голосовать.
Все подняли руки. Поднял и Слава...
Быстров встал. Славе казалось, что смотрит он только на него одного, -
боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова.
Слава тоже посмотрел на Быстрова.
Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом.
Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь,
перед всеми, закусил губу, опередил Быстрова, сдерживая себя, вышел из
комнаты, побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю
безутешному детскому плачу.
Домой он пришел измученный и потрясенный, отказался от ужина, ответил
что-то невпопад Коле Иванову.
- Я пойду спать, - сказал он. - Что-то мне нездоровится.
Разделся, лег и сразу заснул, как всегда бывает с детьми после
Шилова Юлия
Корнев Павел
Лукин Евгений
Глуховский Дмитрий
Ильин Андрей
Соломатина Татьяна