прежде всего Ораниенбаум. У меня вообще была такая идея, когда мне
было лет шестнадцать-семнадцать, поступить во Второе Балтийское
училище подводного плавания. Поверишь ли, я сдал все экзамены, но
пятый пункт, пятый пункт... И меня не взяли, сказали, что у меня
плохо со зрением, хотя как раз тогда у меня со зрением все было в
порядке, а астигматизм развился уже потом... И мои фантазии на том
и кончились. Но это важные вещи, мне та кажется, это важнее всего
остального... Что еще? Разумеется, Обводный канал, Нарвская застава --
там вообще какой-то полный индустриальный потусторонний мир, это
совершенно не Обводный канал Заболоцкого.
конечно, центр со всей своей лепниной, кариатидами тоже как-то
присутствовал... Но, например, я всю жизнь обожал район Новой
Голландии... В немалой степени роману с Мариной *(10) способствовали
декорации, не соответствующие общепринятой табели о рангах. Новая
Голландия существует вроде как на отшибе, она как бы никому не
известна... Это не центр города в известном смысле... Вот эта
помесь индустриальности и культуры мне кажется довольн
замечательной завод Марти, Пряжка, набережная Красного флота... Ну
что я тебе буду все это рассказывать?
у тебя уже как бы литературно осознанными?
лежа в той комнатке на Воинова, которую я снимал, я читал
одновременно Данте и Библию. Уже тогда я сочинил Большую элегию,
которая Анне Андреевне понравилась, сочинил Исаака и Авраама,
вообще много всякой всячины... Стишки были все-таки, наверное,
никуда, сегодня, перечитывая Исаака и Донна, я чувствую себя
неловко. Но тем не менее я уже понимал, что я занимаюсь стишками
чаще, чем каким бы то ни было другим делом.
на набережной напротив дома Цехновицера *(11), я этот момент очень
хорошо помню, если вообще у меня были какие-то откровения в жизни,
то это было одно из них. Я стоял, положив руки на парапет, они так
слегка свешивались над водой... День серенький... И водичка
течет... Я ни в коем случае не думал тогда, что вот я поэт или не
поэт... Этого вообще никогда у меня не было и до сих пор в
известной степени нет... Но я помню, что вот я стою и руки уже как
бы над водичкой, народ вокруг ловит рыбку, гуляет, ну и все
остальное... Дворцовый мост справа... Я смотрю, водичка так
движется в сторону залива, и между водой и руками некоторое
пространство... И я подумал, что воздух сейчас проходит между водой
и руками в том же направлении... И тут же подумал, что в этот
момент никому на набережной такая мысль в голову не приходит... И
тут я понял, что что-то уже произошло... И вот это впервые пришедшее
сознание того, что с головой происходит что-то специфическое,
возникло в тот момент, а так вообще этого никогда не было...
вполне понятно и близко...
надеваешь шляпу, кругом книги, девушки... Жалко, что "Полторы
комнаты" нет по-русски... Разумеется, гений места довлел... У меня
такое впечатление, что с нами повторилось спустя столетие примерно
то же самое, что и в первой четверти XIX века, и с этим у меня было
больше внутреннего сходства, чем даже с Серебряным веком. Такая,
как бы сказать, архетипическая ситуация. Потому что начало нашего
века было все-таки не совсем тем, это было как-то труднее понять. А
пушкинскую пору было понять все-таки легче, с этим легче
идентифицироваться... В Серебряном веке было больше примесей
Европы, которую мы не знали, а то было чисто русское явление...
вот влияние гения места на слово оно прекратилось? Или наоборот, ты
оказался восприимчивым к другим городским культурам, другим
физиономиям? Или ты остался поэтом одного пейзажа в известной
степени, а остальное туризм?
гуляли в Летнем саду незадолго до исчезновения из этих мест, и я ей
говорил что-то в следующем роде: чего бы я хотел на этом свете, так
это работать где-нибудь в торговом флоте, вовсе даже не обязательно
в советском. Приезжать куда-нибудь, приходить в какой-нибудь город,
остановиться в гостинице на неделю, написать две или три элегии,
потом наняться на другое судно... Разумеется, все это в сильнейшей
степени определено конечно же гением места, вот того места...
начинаешь смотреть на любой пейзаж, на любое место с интересом
внутреннего несоответствия себя этому месту.
не осматривать достопримечательности. В музей я иду в последнюю
очередь... С другой стороны, у меня нет особой претензии показать
со стороны, что я местный, но желание переварить все это
присутствует. Или надеваешь маску, чтобы слиться с пейзажем этого
места... Но есть два или три места на свете, где я чувствую себя
абсолютно как дома. Например, в сильной степени я чувствую себя
таким образом в Италии.
году, после полугода пребывания в Штатах, то, гуляя по Риму,
совершенно не понимал, в чем дело. Языка я совершенно не знал, и
тем не менее я чувствовал себя куда в большей степени дома (это
было зимой), нежели я чувствовал себя в Лондоне или в тех же самых
Штатах, все-таки в некоторой степени зная язык. И некоторое время
меня это донимало, пока мне не пришло в голову, что
обстоятельствами, вызывающими это чувство, являются фасады, статуи,
лепнина и т.д. Просто вот все это и был язык. И этот язык всегда к
тебе обращается на понятном наречии, чего совершенно не происходит,
например, во Франции, не происходит это в Германии... Там, правда,
есть какие-то узнаваемые улицы в Гамбурге...
когда твоя внутренняя душевная лояльность отдана исключительно тому
пейзажу, которого, как ты понимаешь, уже больше нет, или его
функция изменилась. Нет, но что-то делается с тобой, и ты
становишься не столько человеком пейзажа, сколько тем, что этот
пейзаж в тебе создает, и уже это ты в себе несешь до конца дней --
некоторую сардоничность, сдержанность и вместе с тем идею порядка и
отрешения. Я, например, совершенно не мог бы жить в Москве. (Я
пытался!) При всех ее сквозняках, при всем ее разнообразии, при
всех невероятных слоях истории, при всех этих парадоксах прежде
всего это место клаустрофобическое. Потому что в глубине
континента, там хоть три года скачи -- ни до какого моря не доскачешь.
И вот это для меня очень важно -- край земли. По той же самое причине
я не смог жить в Мичигане...
законсервировать пейзаж, эту идиоматику, сколько она тебя. И может
быть, чем меньше ее видишь, тем больше она превращается в такой
твердый иероглиф... Иногда мне очень нравится в Нью-Йорке, иногда
мне очень нравится в Бостоне -- там такое ощущение, что ближе океан,
но в принципе ты живешь не в конкретном пейзаже, а в своем
воображении, версии мира...
шестьдесят третий год, чему это ни приписывай -- наивности, чистоте,
был у тебя хоть какой-нибудь момент веры в то, что литературные дела
улягутся, не будет ни неприятностей, ни скандалов?
чтобы я принимал все это, как должное, но как нечто совершенно
естественное и потому не заслуживающее внимания. Я помню, когда
меня арестовывали, сажали, когда я сидел в клетке, я каким-то
образом на это внимания не обращал, это все было неважно. Но мне,
правда, повезло. Ты помнишь, на те времена пришелся бенц с Мариной,
и о Марине я больше думал, чем о том, где нахожусь и что со мной
происходит. Два лучших момента моей жизни, этой жизни, это когда
один раз она появилась в том отделении милиции, где я сидел неделю
или дней десять. Там был такой внутренний дворик, и вдруг я услышал
мяуканье -- она во дворик проникла и стала мяукать за решеткой. А
второй раз, когда я сидел в сумасшедшем доме и меня вели колоть
чем-то через двор в малахае с завязанными рукавами, я увидел только,
что она стоит во дворе... И это для меня тогда было важнее и
интересней, чем все остальное. И это меня до известной степени и
спасло, что у меня был вот этот бенц, а не что-то другое. Я говорю
это совершенно серьезно. Всегда на самом деле что-то важнее, чем то,
что происходит. Нет, ощущения, что все уляжется, у меня не было. Я
полагал, что это как раз есть некая форма покоя.
раза приносил стихи в журнал Звезда, там был такой человек, Бернович
Михаил, который вышел ко мне с бутербродом красной икры и сказал:
"Стихи ничего, но взять мы их не можем." Двадцать один год мне был --
какие это были стихи? Потом, уже после того, как я освободился, мне
что-то предлагали все эти евтуховые дела *(13)... Потом мне Гран