Чтение 122–й страницы книги ~В круге первом~

Командованию институтскому совершенно была неизвестна разрушительная
утренняя анонсация тюремного командования, произведенная в соответствии со
[своим] годовым планом.

Никто бы не мог обвинить министерство госбезопасности в евангельском
образе жизни! Но одна евангельская черта в нём была: правая рука его не
знала, что делала левая.

Майор Ройтман, на лице которого, освежённом после бритья, не осталось
следа ночных сомнений, как раз для информации о планах и собрал на
производственное совещание всех зэков и всех вольных Акустической
лаборатории. У Ройтмана были негритянски-оттопыренные губы на продолговатом
умном лице. На худой груди Ройтмана, поверх широковатой гимнастёрки, как-то
особенно некстати висела ненужная ему портупея. Он хотел храбриться сам и
подбодрять подчинённых, но дыхание развала уже проникло под своды комнаты:
середина её пустынно сиротела без унесенной стойки вокодера; не было
Прянчикова, жемчужины акустической короны; не было Рубина, запершегося со
Смолосидовым на третьем этаже; наконец, и сам Ройтман торопился поскорее
здесь кончить и идти туда.

А из вольняшек не было Симочки, опять дежурившей с обеда взамен кого-то.
Хоть не было её! хоть это одно облегчало сейчас Нержина! -- не объясняться с
нею знаками и записками.

В кружке совещания Нержин сидел, откинувшись на податливую пружинящую
спинку своего стула и поставив ноги на нижний обруч другого стула. Смотрел
он по большей части в окно.

За окнами поднялся западный и, видимо, сырой ветер. От него посвинцовело
облачное небо, стал рыхлеть и сжиматься нападавший снег. Наступала ещё одна
бессмысленная гнилая оттепель.

Нержин сидел невыспанный, обвислый, с резкими при сером свете морщинами.
Он испытывал знакомое многим арестантам чувство утра понедельника, когда,
кажется, нет сил двигаться и жить.

Что значат свидания раз в год! Вот только вчера было свидание. Казалось:
самое срочное, самое необходимое всё высказано надолго вперёд! И уже
сегодня...?

Когда теперь это скажешь ей? Написать? Но как об этом напишешь? Можно ли
сообщить твоё место работы?.. После вчерашнего и так ясно: нельзя.

Объяснить: так как не могу сообщить о тебе сведений, то переписку надо
оборвать? Но адрес на конверте и будет доносом!

Не написать совсем ничего? Но что она станет думать? Ещё вчера я улыбался
-- а сегодня замолчу навеки?

Ощущение тисков не каких-то поэтически-переносных, а громадных слесарных
с насеченными губами, с прожерлиной для зажимания человеческой шеи, ощущение
сходящихся на туловище тисков спирало дыхание.

Невозможно было найти выход! Плохо было -- всё.

Воспитанный близорукий Ройтман мягкими глазами смотрел сквозь
очки-анастигматы и голосом не начальническим, а с оттенком усталости и
мольбы говорил о планах, о планах, о планах.

Однако сеял он -- на камне.

Тесно окружённый стульями, столами, без воздуха и без движения, зажатый
слесарными челюстями, Нержин сидел внешне подавленный, с уроненными углами
губ. Суженные глаза его были безразлично уставлены на тёмный забор, на вышку
с [попкой], торчащую прямо против его окна.

Но за лицом его, безобидно неподвижным, метался гнев.

Пройдут годы, и все эти люди, кто вместе с ним слышал сегодняшнее
утреннее объявление, все эти люди, сейчас омрачённые, негодующие, упавшие ли
духом, клокочущие от ярости -- одни лягут в могилы, другие смягчатся,
отсыреют, третьи всё забудут, отрекутся, облегчённо затопчут своё тюремное
прошлое, четвёртые вывернут и даже скажут, что это было разумно, а не
безжалостно, -- и, может быть, никто из них не соберётся напомнить
сегодняшним палачам, что они делали с человеческим сердцем!

Крута гора да обминчива, лиха беда да избывчива.

Это поразительное свойство людей -- забывать! Забывать, о чём клялись в
Семнадцатом. Забывать, что обещали в Двадцать Восьмом. Что ни год --
отуплённо, покорно спускаться со ступеньки на ступеньку -- ив гордости, и в
свободе, и в одежде, и в пище, -- и от этого ещё короче становится память и
смирней желание забиться в ямку, в расщелинку, в трещинку -- и как-нибудь
там прожить.

Но тем сильнее за всех за них Нержин чувствовал свой долг и своё
призвание. Он знал в себе дотошную способность никогда не сбиться, никогда
не остыть, никогда не забыть.

И за всё, за всё, за всё, за пыточные следствия, за умирающих лагерных
доходяг и за сегодняшнее утреннее объявление -- четыре гвоздя их памяти!
Четыре гвоздя их вранью, в ладони и в голени -- и пусть висит и смердит,
пока Солнце погаснет, пока жизнь окоченеет на планете Земля.

И если больше никого не найдётся -- эти четыре гвоздя Нержин вколотит
сам.

Нет, зажатому в слесарных тисках -- не до скептической улыбки Пиррона.

Уши Нержина слышали, хотя и не слушали, что говорил Ройтман. Только когда
тот стал повторять "соцобязательства", "соцобязательства", Глеб дрогнул от
гадливости. С [планами] он как-то примирился. Планы он составлял с
изворотливостью. Он норовил, чтобы десяток увесистых пунктов годового плана
не таили за собою большой работы: чтобы работа была или уже частично
сделана, или не требовала усилий, или мираж. Но всякий раз после того, как
отлично выструганный и отфугованный им план представлялся на утверждение,
утверждался и считался пределом его возможностей -- тут же, в противоречие с
этим признанным пределом и в издевательство над чувствами политзаключённого,
Нержину всякий месяц предлагали выдвинуть добавочно к плану собственное же
встречное научное социалистическое обязательство.

Вслед Ройтману выступил один вольный, потом один зэк. Адам Вениаминович
спросил:

-- А что скажете вы, Глеб Викентьич?

Четыре гвоздя!! -- что мог сказать им Нержин?

Он не вздрогнул при вопросе. Он не выронил из тёмного лона мозга затаённо
зажатых железных гвоздей. На их звериную беспощадность -- и хитрость должна
быть звериной! Словно только и ждав этого вызова, Нержин с готовностью
встал, изображая на лице простодушный интерес:

-- План за сорок девятый год артикуляционной группой по всем показателям
полностью выполнен досрочно. Сейчас я занят математической разработкой
теоретико-вероятностных основ фразово-вопросной артикуляции, которую и
планирую закончить к марту, что даст возможность научно-обоснованно
артикулировать на фразах. Кроме того, в первом квартале, даже в случае
отсутствия Льва Григорьича, я разверну приборно-объективную и
описательно-субъективную классификацию человеческих голосов.

-- Да-да-да, голосов! Это очень важно! -- перебил Ройтман, отвечая своим
замыслам фоноскопии.

Строгая бледность лица Нержина под распавшимися волосами говорила о жизни
мученика науки, науки артикуляции.

-- И соревнование надо оживить, верно, это поможет,

-- убеждённо заключил он. -- Социалистические обязательства мы тоже
дадим, к первому января. Я считаю, что наш долг работать в наступающем году
больше и лучше, чем в истекшем. -- (А в истекшем он ничего не делал.)

Выступили ещё двое зэков. И хотя естественнее всего было бы им открыться
перед Ройтманом и перед собранием, что не могут они думать о планах, а руки
их не могут шевельнуться к работе, потому что сегодня у них отнят последний
призрак семьи, -- но не этого ждало начальство, настроенное на трудовой
рывок. И даже выскажи кто-нибудь это, -- растерялся бы и обиженно заморгал
Ройтман, -- но собрание всё равно пошло бы тем же начертанным путём.

Оно закрылось -- и Ройтман через одну ступеньку молодо побежал на третий
этаж и постучался в совсекретную комнату к Рубину.

Там уже пламенели догадки. Магнитные ленты сравнивались.

Оперчекистская часть на объекте Марфино подразделялась на майора Мышина
-- тюремного [кума], и майора Шикина -- производственного кума. Вращаясь в
разных ведомствах и получая зарплату из разных касс, они не соперничали друг
с другом. Но и сотрудничать им мешала какая-то леность: кабинеты их были в
разных зданиях и на разных этажах; по телефону об оперчекистских делах не
разговаривают; будучи же в равных чинах, каждый почитал обидным идти первому
как бы кланяться. Так они и работали, один над ночными душами, другой -- над
дневными, месяцами не встречаясь друг с другом, хотя в поквартальных отчётах
и планах каждый писал о необходимости тесной увязки всей оперативной работы
на объекте Марфино.

Как-то читая "Правду", майор Шикин задумался над заголовком статьи
"Любимая профессия". (Статья была об агитаторе, который больше всего на
свете любил разъяснять что-нибудь другим: рабочим -- важность повышения
производительности, солдатам -- необходимость жертвовать собой, избирателям
-- правильность политики блока коммунистов и беспартийных.) Шикину
понравилось это выражение. Он заключил, что и сам, кажется, не ошибся в
жизни: ни к какой другой профессии его отроду не тянуло; он любил свою, и
она его любила.

В своё время Шикин кончил училище ГПУ, позже -- курсы усовершенствования
следователей, но на работе собственно следовательской состоял мало, поэтому
не мог назвать себя следователем. Он работал оперативником в транспортном
ГПУ; он был особонаблюдающим от НКВД за враждебными избирательными
бюллетенями при тайных выборах в Верховный Совет; во время войны был
начальником армейского отделения военной цензуры; потом был в комиссии по
репатриации, потом в проверочно-фильтрационном лагере, потом
специнструктором по высылке греков с Кубани в Казахстан и наконец --
оперуполномоченным в исследовательском институте Марфино. Все эти занятия
охватывались единым словом: оперчекист.

Оперчекизм и был подлинно любимой профессией Шикина. Да и кто из его
сотоварищей не любил её!

Эта профессия была неопасна: во всякой операции обеспечивался перевес