опускали на пол, не донеся до цели, и приступ туманящей
непобедимой нежности обезоруживал их. Снова все валилось у них
из рук и вылетало из головы. Опять шли минуты и слагались в
часы и становилось поздно, и оба с ужасом спохватывались,
вспомнив об оставленной без внимания Катеньке, или о
некормленой и непоеной лошади, и сломя голову бросались
наверстывать и исправлять упущенное и мучились угрызениями
совести.
похмелья, стоял в ней и ноющая, блаженная слабость во всем
теле. Он с нетерпением ждал вечера, чтобы вернуться к
прерванной ночной работе.
дымка, которою был полон он сам, и подернуто было все кругом,
и окутаны были его мысли. Обобщенная расплывчатость, которую
она всему придавала, шла в направлении, предшествующем
точности окончательного воплощения. Подобно смутности первых
черновых набросков, томящая праздность целого дня служила
трудовой ночи необходимой подготовкой.
непретворенным. Все претерпевало изменения и принимало другой
вид.
водворении в Варыкине не сбыться, что час его расставания с
Ларою близок, что он ее неминуемо потеряет, а вслед за ней и
побуждение к жизни, а может быть и жизнь. Тоска сосала его
сердце. Но еще больше томило его ожидание вечера, и желание
выплакать эту тоску в таком выражении, чтобы заплакал всякий.
волками на снегу под луною, но стали темой о волках, стали
представлением вражьей силы, поставившей себе целью погубить
доктора и Лару или выжить их из Варыкина. Идея этой
враждебности, развиваясь, достигла к вечеру такой силы, точно
в Шутьме открылись следы допотопного страшилища и в овраге
залег чудовищных размеров сказочный, жаждущий докторовой крови
и алчущий Лары дракон.
столе лампу. Лара с Катенькой легли спать раньше, чем
накануне.
перебеленное в новых видоизменениях было записано чисто,
каллиграфически. Новое было набросано сокращенно, с точками,
неразборчивыми каракулями.
Ночью эти черновые куски вызывали у него слезы и ошеломляли
неожиданностью некоторых удач. Теперь как раз эти мнимые удачи
остановили и огорчили его резко выступающими натяжками.
приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом
общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь стремился к
выработке того сдержанного, непритязательного слога, при
котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не
замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он
заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего
внимания, и приходил в ужас от того, как он еще далек от этого
идеала.
доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной
песни, выразить свое смешанное настроение любви и страха и
тоски и мужества, так чтобы оно вылилось как бы помимо слов,
само собою.
что им недостает содержательной завязки, которая сводила бы
воедино распадающиеся строки. Постепенно перемарывая
написанное, Юрий Андреевич стал в той же лирической манере
излагать легенду о Егории Храбром. Он начал с широкого,
предоставляющего большой простор, пятистопника. Независимое от
содержания, самому размеру свойственное благозвучие раздражало
его своей казенной фальшивою певучестью. Он бросил напыщенный
размер с цензурою, стеснив строки до четырех стоп, как борются
в прозе с многословием. Писать стало труднее и заманчивее.
Работа пошла живее, но все же излишняя болтливость проникала в
нее. Он заставил себя укоротить строчки еще больше. Словам
стало тесно в трехстопнике, последние следы сонливости слетели
с пишущего, он пробудился, загорелся, узость строчных
промежутков сама подсказывала, чем их наполнить. Предметы,
едва названные на словах, стали не шутя вырисовываться в раме
упоминания. Он услышал ход лошади, ступающей по поверхности
стихотворения, как слышно спотыкание конской иноходи в одной
из баллад Шопена. Георгий Победоносец скакал на коне по
необозримому пространству степи, Юрий Андреевич видел сзади,
как он уменьшается, удаляясь. Юрий Андреевич писал с
лихорадочной торопливостью, едва успевая записывать слова и
строчки, являвшиеся сплошь к месту и впопад.
Она казалась тонкой и худенькой и выше, чем на самом деле, в
своей Длинной ночной рубашке до пят. Юрий Андреевич вздрогнул
от неожиданности, когда она выросла рядом, бледная, испуганная
и, вытянув руку вперед, шопотом спросила:
Дурная примета! Как-нибудь дотерпим до утра, и едем, едем. Ни
минуты тут дольше не останусь.
успокоилась и снова уснула. Юрий Андреевич вышел на крыльцо.
Волки были ближе, чем прошлую ночь, и скрылись еще скорее. И
опять Юрий Андреевич не успел уследить, в какую сторону они
ушли. Они стояли кучей, он не успел их сосчитать. Ему
показалось, что их стало больше.
10
отличавшийся обстоятельствами от первых. Так же накануне выли
волки, исчезнувшие было в середине недели. Снова приняв их за
собак, Лариса Федоровна так же положила уехать на другое утро,
напуганная дурной приметой. Так же чередовались у нее
состояния равновесия с приступами тоскливого беспокойства,
естественного у трудолюбивой женщины, не привыкшей к
целодневным излияниям души и праздной, непозволительной
роскоши неумеренных нежностей.
второй неделе Лариса Федоровна опять, как столько раз перед
этим, стала собираться в обратную дорогу, можно было подумать,
что прожитых в перерыве полутора недель как не бывало.
хмурости серого пасмурного дня. Мороз смягчился, с темного
неба, покрытого низкими тучами, с минуты на минуту должен был
повалить снег. Душевная и телесная усталость от затяжного
недосыпания подкашивала Юрия Андреевича. Мысли путались у
него, силы были подорваны, он ощущал сильную зябкость от
слабости и, ежась и потирая руки от холода, ходил по
нетопленной комнате, не зная, что решит Лариса Федоровна и за
что, соответственно ее решению, ему надо будет приняться.
то, чтобы оба они не были так хаотически свободны, а
вынужденно подчинялись какому угодно строгому, но раз навсегда
заведенному порядку, чтобы они ходили на службу, чтобы у них
были обязанности, чтобы можно было жить разумно и честно.
подмела комнаты, подала завтракать доктору и Кате. Потом стала
укладываться и попросила доктора заложить лошадь. Решение
уехать было принято ею твердо и неуклонно.
в город в разгар тамошних арестов после их недавнего
исчезновения было совершенным безрассудством. Но едва ли
разумнее было отсиживаться одним без оружия среди этой, полной
своих собственных угроз, страшной зимней пустыни.
по соседним сараям, подходили к концу, а новых не
предвиделось. Конечно, будь возможность водвориться тут
попрочнее, доктор объездил бы окрестности и позаботился о
пополнении фуражных и продовольственных запасов. Но для
короткого и гадательного пребывания не стоило пускаться на
такие разведки. И махнув на всЈ рукой, доктор пошел запрягать.
Андреевич забывал его наставления. Неопытными руками он сделал
однако всЈ что нужно. Наборный кованый кончик ремня, которым
он прикрутил дугу к оглоблям, он затянул узлом на одной из
оглобель, намотав его в несколько оборотов на ее конец, потом,
упершись ногой в бок лошади, туго стянул расходящиеся клешни
Максимов Альберт
Суворов Виктор
Посняков Андрей
Белов Вольф
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс