Чтение 123–й страницы книги ~Королева Марго~

- Ты хорошо сказала, спасибо тебе, - ответил Коконнас.

- Прежде чем вы покинете меня, моя королева, - сказал Ла Моль, - окажите
мне последнюю милость: дайте мне что-нибудь на память о вас, что я мог бы
поцеловать, поднимаясь на эшафот.

- О да! - воскликнула Маргарита. - Держи!.. Она сняла с шеи золотой
ковчежец на золотой цепочке.

- Возьми, - сказала она. - Этот святой ковчежец я ношу с детства; мне
надела его на шею моя мать, когда я была совсем маленькой и когда она меня
любила; нам он достался по наследству от нашего дяди, папы Климента <Папа
Климент VII - дядя Екатерины Медичи.>. Я не расставалась с ним никогда. На,
возьми!

Ла Моль взял его и горячо поцеловал.

- Отпирают дверь! - сказал тюремщик. - Бегите же, сударыни! Скорей,
скорей!

Обе женщины бросились за престол и скрылись. В то же мгновение вошел
священник.

Глава 10

ПЛОЩАДЬ СЕН-ЖАН-АН-ГРЕВ

Семь часов утра. Шумная толпа заполняет площади, улицы и набережные.

В десять часов утра та же тележка, которая некогда привезла в Лувр двух
друзей, лежавших без сознания после дуэли, выехала из Венсенна и медленно
проследовала по Сент-Антуанской улице, а на пути ее зрители, стоявшие так
тесно, что давили друг друга, казались статуями с остановившимися глазами и
застывшими устами.

Это был день, когда королева-мать показала парижскому народу поистине
раздирающее душу зрелище.

В этой тележке, о которой мы упомянули и которая двигалась по улицам,
лежали на скупо постланной соломе два молодых человека с обнаженными
головами, одетые в черное, прижавшись один к другому. Коконнас держал у себя
на коленях Ла Моля. Голова Ла Моля возвышалась над краями тележки, его
мутные глаза смотрели по сторонам.

Толпа, стараясь проникнуть жадными глазами в самую глубину повозки,
теснилась, вытягивала шеи, становилась на цыпочки, влезала на тумбы,
вскарабкивалась на выступы на стенах и казалась удовлетворенной лишь тогда,
когда ей удавалось прощупать взглядом каждый дюйм этих двух тел, покончивших
с мучениями только для того, чтобы их уничтожили.

Кто-то сказал, что Ла Моль умирает, не признав себя виновным ни в одном
из преступлений, в которых его обвинили, Коконнас же, уверяли люди, не
стерпел боли и все раскрыл.

Поэтому со всех сторон раздавались крики:

- Видите, видите рыжего? Это он все рассказал, все выболтал! Трус! Из-за
него и другой идет на смерть! А другой - храбрый, не признался ни в чем.

Молодые люди прекрасно слышали и похвалы одному, и оскорбления другому,
сопровождавшие их траурное шествие. Ла Моль пожимал руки своему другу, а
лицо пьемонтца выражало величественное презрение, и он смотрел на толпу с
высоты гнусной тележки, как смотрел бы с триумфальной колесницы.

Несчастье совершило святое дело: оно облагородило лицо Коконнаса так же,
как смерть должна была очистить его душу.

- Скоро мы доедем? - спросил Ла Моль - Друг! Я больше не могу, я
чувствую, что упаду в обморок.

- Держись, держись, Ла Моль, сейчас проедем мимо улицы Тизон и улицы
Клош-Персе. Смотри, смотри!

- Ах! Приподними, приподними меня - я хочу еще раз посмотреть на этот
приют блаженства!

Коконнас тронул рукой плечо палача, который сидел на передке тележки и
правил лошадью.

- Мэтр! - сказал Коконнас. - Окажи нам услугу и остановись на минуту
против улицы Тизон.

Кабош кивнул головой в знак согласия и, доехав до улицы Тизон,
остановился.

С помощью Коконнаса Ла Моль еле-еле приподнялся, сквозь слезы посмотрел
на этот домик, тихий, безмолвный, наглухо закрытый, как гробница, и тяжкий
вздох вырвался из его груди.

- Прощай! Прощай, молодость, любовь, жизнь! - прошептал Ла Моль и опустил
голову на грудь.

- Не падай духом! - сказал Коконнас. - Быть может, все это мы снова
найдем на небесах.

- Ты в это веришь? - прошептал Ла Моль.

- Верю - так мне сказал священник, а главное, потому, что надеюсь. Не
теряй сознания, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас
глазеют.

Кабош услыхал последние слова Аннибала и, одной рукой подгоняя лошадь,
другую руку протянул Коконнасу и незаметно передал пьемонтцу маленькую
губку, пропитанную таким сильным возбуждающим средством, что Ла Моль,
понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.

- Ах! Я ожил, - сказал Ла Моль и поцеловал ковчежец, висевший у него на
шее на золотой цепочке.

Когда они доехали До угла набережной и обогнули прелестное небольшое
здание, построенное Генрихом II, стал виден высокий эшафот: то был голый,
залитый кровью помост, возвышавшийся над головами толпы.

- Друг! Я хочу умереть первым, - сказал Ла Моль. Коконнас второй раз
тронул рукой плечо Кабоша.

- Что угодно, сударь? - обернувшись, спросил палач.

- Добрый человек! - сказал Коконнас. - Ты хочешь доставить мне
удовольствие, не так ли? По крайней мере ты так мне говорил.

- Да, говорил и повторяю.

- Мой друг пострадал больше меня, а потому и сил у него меньше.

- Ну и что же?

- Так вот, он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как меня
будут казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на
эшафот.

- Ладно, ладно, - сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, - не
беспокойтесь, будет по-вашему.

- И одним ударом, да? - шепотом спросил пьемонтец.

- Одним ударом.

- Это хорошо... А если вам нужно будет отыграться, так отыгрывайтесь на
мне.

Тележка остановилась; они подъехали к эшафоту. Коконнас надел шляпу.

Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до слуха Ла Моля. Он хотел
приподняться, но у него не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу
поддерживать его под руки.

Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской Думы походили
на амфитеатр, переполненный зрителями. Из каждого окна высовывались
возбужденные лица с горящими глазами.

Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться
на раздробленных ногах и сделать величайшее усилие, чтобы самому взойти на
эшафот, раздался оглушительный крик, словно то был всеобщий вопль скорби.
Мужчины кричали, женщины жалобно стонали.

- Это один из первых придворных щеголей; его должны были казнить не на
Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клер, - говорили мужчины.

- Какой красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, -
говорили женщины.

- Друг! Я не могу держаться на ногах, - сказал Ла Моль. - Отнеси меня!

- Сейчас, - сказал Аннибал.

Он сделал палачу знак остановиться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля,
как ребенка, твердым шагом поднялся по лестнице со своей ношей на помост и
опустил на него своего Друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.

Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся. Затем он бросил шляпу на
эшафот, у своих ног.

- Посмотри кругом, - сказал Ла Моль, - не увидишь ли где-нибудь их.

Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до одной
точки; тогда он остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку и
коснулся плеча своего Друга.

- Взгляни на окно вон той башенки, - сказал он. Другой рукой он показал
на окно маленького здания, существующего и доныне, между улицей Ванри и
улицей Мутон, - обломок ушедших столетий.

Две женщины в черном, поддерживая одна другую, стояли не у самого окна, а
немного поодаль.

- Ах! Я боялся только одного, - сказал Ла Моль, - я боялся, что умру, не
увидав их. Я их вижу и теперь я могу умереть спокойно.

Не отрывая пристального взгляда от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и
покрыл поцелуями ковчежец.

Коконнас приветствовал обеих женщин с таким изяществом, словно он
раскланивался в гостиной.

В ответ на это обе женщины замахали мокрыми от слез платочками.

Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно взглянул
на него.

- Да, да! - сказал пьемонтец и повернулся к своему другу.

- Поцелуй меня, - сказал он, - и умри достойно, ото будет совсем не
трудно, мой друг, - ведь ты такой храбрый!

- Ах! - отвечал Ла Моль. - Для меня не велика заслуга умереть достойно -
ведь я так страдаю!

Подошел священник и протянул Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой
показал ему на ковчежец, который держал в руке.

- Все равно, - сказал священник, - неустанно просите мужества у Того, кто
Сам претерпел то, что сейчас претерпите вы.

Ла Моль приложился к ногам Христа.