него далеким сном.
Даса пошел в лес, он хотел полакомиться медом. С тех пор как он
впервые побывал в лесу, он очень полюбил его, а этот лес
показался ему особенно красивым: словно золотые змеи, струились
солнечные лучи меж листьев и ветвей, птичий щебет, крик
обезьян, шепот листвы -- весь лесной гомон представлялся Дасе
тихо сияющим сплетением, и все запахи леса -- цветов и листьев,
воды и зверей, плодов и ягод, земли и мха, то терпкие, то
сладкие, то бодрящие, то дурманящие, то дикие и неведомые, то
родные и близкие -- тоже как бы сплетались и расплетались,
будто солнечные лучи. Порой в непроницаемой глубине оврага
слышалось журчание ручья, над белыми зонтиками порхала бабочка
с черными и желтыми крапинками на изумрудных крыльях, в
синеватой глубине чащи трещал сук, глухо шуршала опавшая
листва, во мраке ревел зверь или неугомонная обезьяна бранилась
со своими товарками... Позабыв о меде, Даса прислушивался к
пению переливчато сверкающих райских птичек, и вдруг среди
густых зарослей папоротника, росшего как бы маленьким лесом в
этом огромном лесу, увидел чей-то след, будто кто-то вытоптал
здесь узкую тропинку. Бесшумно, соблюдая осторожность, он пошел
по ней и неожиданно под огромным многоствольным деревом
обнаружил шалаш, сплетенный из папоротника и похожий на
островерхую палатку, а рядом -- очень прямо и неподвижно
сидящего на земле человека, руки которого покоились между
скрещенных ног, а из под седых волос и широкого лба на землю
смотрели спокойные невидящие глаза, хотя и открытые, но
обращенные только вовнутрь. Даса понял: это святой муж, йог, он
и раньше видел таких, -- это были люди чтимые, угодные богам,
почиталось за благо подносить им дары и оказывать почести. Но
этот, сидевший в самоуглублении перед своим столь тщательно
скрытым шалашом из папоротника так прямо непокойно, опустив
руки, полюбился мальчику особо и показался ему удивительней и
почтеннее всех виденных им дотоле. Этого человека, невесомо
восседавшего и своим отрешенным взглядом, казалось, все
видевшего и проницавшего, окружала некая аура святости,
запретный круг достоинства, огненная волна йогической силы,
которую мальчик не смел ни преступить, ни разорвать
приветствием или восклицанием. Величие и достоинство йога, его
облика, внутренний свет, которым светилось его лицо,
сосредоточенность и железная неуязвимость всех его черт
излучали волны и лучи, в средоточии которых он плавал подобно
луне, и сгусток духовной силы, безмолвно сосредоточенная воля
во всем его облике образовывали окрест него такой магический
круг, что чувствовалось: не поднимая глаз, одним желанием,
одной мыслью своей этот человек способен убить и вновь вызвать
к жизни.
колышутся, неподвижно, как каменный истукан, сидел йог, и так
же неподвижно, словно закованный в цепи, застыл перед ним
мальчик с того мгновения, как заметил его, не в силах сойти с
места, не в силах пошевельнуться и нарушить очарование. Он
стоял и смотрел на йога, видел солнечный блик на его плече и
еще один на покоящихся руках, видел, как блики медленно
передвигаются, как возникают новые, начал в изумлении понимать,
что эти блики никак не связаны с йогом, да и птичий гомон
вокруг, и крики обезьян в глубине леса, и мохнатая лесная
пчелка, севшая аскету на лицо, понюхавшая кожу, пробежавшая по
щеке, а затем поднявшаяся и улетевшая, -- вся многоликая жизнь
леса, все это, чувствовал Даса, все, что видит глаз, слышит
ухо, все красивое и безобразное, все приятное и устрашающее --
все это не имело никакого отношения к святому мужу: дождь не
мог бы охладить его и досадить ему, огонь не мог его обжечь,
весь окружающий мир для него лишь поверхность, лишенная всякого
значения. Догадка о том, что весь мир и впрямь лишь
поверхность, дуновение ветра и зыбь волны над неизведанными
глубинами, возникла у засмотревшегося царевича-пастушка не
мыслью, но легкой дрожью пробежала по его телу, как что-то
похожее на головокружение, как чувство ужаса и грозящей
опасности, а вместе с тем и как великая тоска и притягательная
сила. Ибо, представилось ему, йог сквозь поверхность мира,
сквозь мир поверхности погрузился в основание сущего, а тайну
всех вещей, он прорвал колдовские тенета чувств, обманы света,
звуков, красок, ощущений, он скинул их с себя я теперь прочно
укоренился в сущностном и незыблемом. Мальчик, хотя и побывал в
школе у брахманов и воспринял от них толику духовного света,
понял это не разумом, и словами он ничего не смог бы сказать об
этом, -- он ощутил это, как в блаженный час ощущаешь близость
божественного, как трепет почитания и удивления перед этим
человеком, как любовь к нему, как тоску по жизни, какой,
казалось, жил этот йог в своем самоуглублении. Даса стоял все
на том же месте, и в памяти его, благодаря йогу, чудесным
чего-нибудь сильно желал?
достоинстве, душа его трепетала, и здесь, на краю
папоротниковой рощи, он не слышал ни птиц, ни шелестящей беседы
дерев, он позабыл и о лесе, и о далеком стаде -- он подпал под
власть волшебства и смотрел на отшельника, захваченный
непостижимой тишиной и неприкосновенностью всей его фигуры,
светлым покоем лица, силой и средоточием осанки, ибо старец
воплощал для него служение службе своей.
или неделю, -- он не мог. И когда очарование исчезло, когда он
бесшумно скользил по тропе через заросли папоротника, затем
отыскал путь, выведший его из леса, и наконец вновь очутился на
пастбище вблизи от стада -- он проделал это, не сознавая, что
делает, и душа его все еще была зачарована, и пробудился он
лишь, когда кто-то из пастухов его окликнул. Пастух сразу
набросился на него с бранью за столь долгое отсутствие, но Даса
только удивленно посмотрел на него широко раскрытыми глазами, и
пастух умолк, он был сражен столь необычным и отчужденным
взглядом и всем торжественным видом мальчика. Немного спустя он
спросил:
или демона повстречал?
хотел собрать меду. А потом увидел там человека, отшельника, и
забыл обо всем, а он сидел, задумчивый такой, или, может быть,
это он молился, а я, как увидел его светящееся лицо, так и
застыл и долго-долго не мог оторвать глаз. Можно, я вечером
опять пойду к нему и отнесу ему что-нибудь, -- он святой
человек.
масла: святых надо чтить и надо им подавать.
все.
снова нашел то место. Перед шалашом никого не было, а войти
Даса не посмел, и он поставил все, что принес, прямо на землю
перед входом и удалился.
относил дары к шалашу, а однажды побывал там днем и вновь
увидел отшельника в состоянии самоуглубления; оцепенев, он
опять не устоял перед соблазном воспринять луч от сияния,
излучаемого благостной силой святого. И еще долго после того,
как они покинули этот край и Даса помогал перегонять стадо на
новые пастбища, он не мог забыть всего пережитого в лесу, а
порою, как это часто бывает с мальчиками, оставаясь один, он
предавался мечтам и видел себя на месте отшельника и мудрого
йога. Но мало-помалу воспоминания и мечты поблекли, и блекли
они тем быстрей, чем больше Даса подрастал, становился сильным
юношей, с радостной жаждой отдававшимся играм и состязаниям со
сверстниками. Но в глубине его души еще жил какой-то отблеск,
смутная догадка: наука йогов, величие ее и мощь вернут ему его
утерянное княжеское достоинство, и он опять станет царевичем.
Однажды, когда они пасли стадо неподалеку от города, пастух,
вернувшись из него, рассказал, что горожане готовятся к
большому празднику: престарелый князь Равана совсем лишился
своей былой силы, одряхлел и назначил день, когда сын его Нала
заступит его место и будет провозглашен государем. Дасе
захотелось побывать на празднике, посмотреть город, о котором с
детских лет он не сохранил почти никаких воспоминаний,
послушать музыку, поглазеть на праздничное шествие и состязания
благородных, хотелось хоть раз побывать в том неведомом мире
горожан и власть имущих, о котором так часто рассказывается в
легендах и сказаниях и о котором он знал -- или это тоже было
легендой, сказкой, а то и того меньше, -- что когда-то в
незапамятные времена это был его мир.
праздничных жертвоприношений, и, к радости Дасы, старший пастух