скульптура, архитектура, музыка, риторика и т.д. вовсе не расценивались в
Греции только как просто искусство. В них была большая идейность, а это уже
не искусство, в них была глубокая связь с человеком, природой, космосом,
богами и судьбой. А это тоже не просто искусство. В них была воплощена та
или иная моральная деятельность человека. А это тоже не искусство. В них
была натурфилософия, космология, религия и мифология. А это тоже не
искусство. Самое же искусство греки понимали удивительно прозаически, так
что работу плотника, столяра, скорняка, корабельного мастера или гребца,
врача или политического деятеля - словом, любую практическую и
производственную деятельность они называли "искусством". Поэтому вопрос об
отношении человека и искусства решался у них элементарно: человек, и прежде
всего душа, - это высшее произведение природы, а искусство - это
элементарная производственная деятельность.
древние греки признавали не за человеческой личностью в целом, не за его
мировоззрением или идейностью, не за его чувством или волей и не за его
способностью к творчеству и созерцанию, а прежде всего за его мышлением.
Ведь окружающая древнего грека действительность была вещественной; и
отношение к этой действительности было только производственным. Естественно,
что при этих условиях на первый план выдвигалось мышление и практическая
способность применить это мышление к производству вещей. Греческое понимание
искусства совершенно верно признается интеллектуалистическим. Это не только
не противоречит их высоким эстетическим идеалам и художественному
творчеству, но, напротив, является именно результатом этих идеалов и
творчества.
строительства. Искусство же, самое большее, было для него только слабым
подражанием действительности; его многие из греческих эстетиков даже не
считали обязательным или необходимым. В этом было их превосходство над
буржуазной эстетикой. Искусство в античности не имело принципиального
значения и рассматривалось как необходимая характеристика всякого ремесла.
Поэтому и идеалисты и материалисты у греков совершенно одинаково думали, что
искусство есть подражание природе, подобно тому как и у нас каждый столяр
убежден в том, что изготовляемая им табуретка нужна для сидения, а не для
спанья, и изготовляемая им кровать нужна для спанья, а не для сидения. Если
же и поднимался когда-либо вопрос о существенном отношений искусства к
действительности, то поднимался он, во-первых, не в период классики, а в
период упадка классического искусства, и, во-вторых, ответ на этот вопрос
всегда был безнадежно натуралистическим: самым высоким искусством считалось
то, которое лучше всего воспроизводило вещи и живые существа.
Новоевропейский художник всегда старается дать в своем искусстве нечто
удивительное и небывалое; греческий же художник считал своей наиболее
высокой художественной целью изобразить вещь или живое существо так, чтобы
все приняли его изображение вполне тождественным с действительностью, без
всяких уклонений от нее, без всяких выдумок или прибавлений, без малейшей
доли фантазии.
к природе. Природа для греков - это всегда нечто живое, одушевленное,
вечное, творческое. Природа - это и есть подлинный и настоящий художник.
Человек в сравнении с природой, какое бы великое искусство он ни создавал, -
это всегда нечто мелкое, бессильное, беспомощное и, может быть, только
едва-едва способное подражать природе и ее дивным созданиям. Искусство в
сравнении с природой - это жалкое кропательство, ничтожное обезьянничанье,
какая-то даже недостойная человека деятельность. Надо уметь создавать
подлинные вещи жизненного или, по крайней мере, хотя бы вообще утилитарного
назначения. Вещи же, которые создаются только для созерцания и являются в
этом отношении самоцелью, это никому не нужные вещи, и лучше их совсем не
создавать. Прекрасны боги, прекрасен космос, прекрасна природа, прекрасен
человек, прекрасны продукты его ремесла, прекрасно порождаемое им потомство,
прекрасны его занятия и прекрасно его общение с другими людьми. Но
создаваемые им произведения искусства не прекрасны, ибо они бесполезны,
несовершенны, ибо ни для чего ими нельзя воспользоваться. Они и не
благородны, ибо создавать их должны рабы, а не свободные. В дальнейшем
отношение искусства и природы будет пониматься иначе. Но в период восходящей
классики оно понималось только так.
мышления у греческого художника и об интеллектуалистическом характере его
творенья. К этому следует добавить лишь то, что такие термины, как "чувство"
или "воля", совершенно отсутствуют в греческом языке; если какие-нибудь
языковые аналогии и можно привлечь для этого из позднего языка, то ранняя
классика уж во всяком случае такими терминами не располагает. И
действительно, для чего нужны плотнику или столяру какие-либо чувства или
волевые процессы? Ему нужен труд и труд целесообразный, в результате
которого появлялись бы полезные для жизни вещи. Конечно, некоторое чувство
удовлетворения, когда его работа удается, и неудовлетворения, когда эта
работа не удается, он в себе наблюдает. И, конечно, для труда нужно иметь
волю. Но совершенно ясно, что эти психические корреляты труда имеют для
работника только третьестепенное значение и никакой основной роли они не
играют. Есть, однако, кое-что другое, что можно считать некоторого рода
эстетическим субъектом в греческой эстетике.
любовался на солнце и свет, на луну и звезды, на хорошую погоду и природные
пейзажи, на прекрасные образцы растений, животных и людей, на богов, как он
представлял себе их в своем развитом мифологическом мышлении. Но это не
только не было художественным созерцанием, но даже едва ли было эстетикой
вообще. Во всех этих случаях наслаждение создавалось не столько прекрасными
видами окружающей природы или космоса, не столько восторгом в отношении
каких-либо изящных или красивых форм. Оно создавалось гораздо больше
жизненной целесообразностью этих предметов, их полезностью и нужностью для
человека, совершенством и гармонией их построения, их
производственно-технической образцовостью. Таким образом, эстетическая роль
чувственного созерцания вполне совпадала здесь с утилитарной оценкой
предметов как предметов, нужных для жизни, полезных, удобных для
употребления.
только не отсутствовали в классической эстетике, но играли в ней видную
роль. Эстетический элемент в ней был очень силен. И все же эстетическое
здесь настолько неразрывно сливалось с этическим, что оба эти элемента
нельзя было противополагать. Все представители ранней классики (и не только
ранней и даже не только классики) ратуют за спокойное и возвышенное
состояние духа, за полную невозмутимость и полное отсутствие волнений, за
блаженное самодовление, за независимость от всего внешнего и случайного, за
неустрашимость и твердость духа, за ласковое и нежное настроение, за величие
мудреца и исключение всего низкого, мелкого, подлого, эгоистического. Все
такого рода состояния субъекта отличаются уравновешенностью, сдержанностью,
спокойствием, глубиной, постоянством и самосозерцанием. Разве можно считать,
что здесь нет ничего эстетического? Конечно, эстетического здесь сколько
угодно. Здесь мы находим ту же симметрию, тот же ритм, ту же гармонию, то же
совершенство, ту же правильность, ту же естественность и рациональность, ту
же арифметическую упорядоченность и геометрическую чистоту. Однако всякий
скажет, что подобного рода эстетика ровно ничем не отличается от этики и что
подобного рода художественная настроенность нисколько не отличается от
морали. Да ведь так оно и должно быть в ту раннюю эпоху, когда эстетика не
отличалась от космологии, геометрия от землемерия, натурфилософия от
мифологии и сама философия от жизни. Словом, эстетический субъект слит здесь
в одно нераздельное целое с субъектом этическим, эстетика с моралью.
созерцаниях субъекта и отдельно об его внутренних настроениях. Сделано это
было, однако, ради расчлененности изложения. На самом же деле ранняя
классика еще не дошла до такого резкого разделения субъекта и объекта, чтобы
можно было отдельно говорить относительно объективной направленности
сознания и относительно его субъективной направленности. Речь может идти
только о преобладании того или иного принципа, которые фактически все равно
останутся слитными и нераздельными.
государственную деятельность внутри данного государства или вне его. Грек же
понимал под политикой все то, что относится к полису. Это была, прежде
всего, общественная жизнь, совершенно неотделимая у него от того, что мы
называем политикой. А затем и всякая личная жизнь, неотделимая от того, что
мы называем общественной жизнью. Поэтому, если выше говорилось об отношении
человека к искусству или об эстетическом субъекте, то мы не должны забывать
того, что в ранней классике вовсе не было такого индивидуального человека,
который бы противопоставлял себя природе, искусству или обществу и политике
(в нашем смысле слова). Греческий классический полис являлся монолитным
целым, где все эти разделения имели только третьестепенное значение и ничего
существенного собою не определяли. Следовательно, и в отношении человека к
природе и в отношениях его к искусству или обществу мы должны помнить об
этой монолитности и не забывать об огромной роли здесь "политического"
фактора. Поэтому, если выше шла речь, например, об эстетическом субъекте, то
это значит, что внутренняя гармония этого субъекта - его уравновешенность,
спокойствие, невозмутимость и самодовление уже вмещают в себе эту
"политическую" ориентацию субъекта и уже согласованы с его общественной
практикой. Иное будет в конце V в. и позже, когда расчленится это
общественно-личное устроение субъекта и когда в нем возникнут противоречия
между личностью и обществом.
Корнев Павел
Роллинс Джеймс
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия
Апраксина Татьяна
Посняков Андрей