постаментик в душе все равно не будет пустовать. Пусть же на нее частицу "не"
скучно как-то.
возможность того, что то, что он любит и то, во что он верит, смертно и
преходяще - кажется кощунственной. По отношению к мелкому, сиюминутному да, но
не к тому, что свято.
обложке каждой книги, как на продуктах, можно писать: один год, десять лет,
сто лет. Если не постареют мысли, мысли вообще долговечная штука, срок
годности мысли - тысячелетия - постареет язык и книги придется переписывать
другим языком, осовременивать или давать на каждой странице по сто пять
сносок. Но тут стареют не мысль и не язык - обваливается все сразу.
это так я их себе внутреннее ощущаю. Допускаю, что к каждой из этих цифр можно
прибавить-отнять 5-10 лет. Те произведения, что живут меньше, обычно получают
своего читателя сразу. Мотыльковость существования - его краткость и яркость -
покеты в метро. Другие, менее массовых жанров, получают его распределенным во
времени. Проблема в том, что классика стареет тоже - не стареют глаза,
которыми мы на нее смотрим.
дыханием. Руки ее дрожали, она бестолково суетилась и попала в вену лишь с
третьего раза. Медсестра была неизбежным злом, которое приходилось терпеть -
другую было все равно не найти.
покупала продукты. У нее было серое одутловатое лицо. Брови она зачем-то
выщипывала, но зато над верхней губой, ничем не сдерживаемые, топорщились
усики. Жалуясь на своего сожителя, она задирала юбку на толстых венозных ногах
и с удовольствием демонстрировала царапины и лиловые синяки.
которой сказала, что разбила, она в действительности пропила. Перед тем, как
уйти, медсестра стала просить у Михайлова денег. По непонятной причине она
подозревала, что у калеки кое-что припрятано.
всегда выражался немного выспренно, что, помнится, смешило жену.
Скажем, шаль. Я там в шкафу видела.
ключ вы оставили на кухне. Думаю, дай загляну, может, там уже все моль
пожрала...
шприцами и ампулами.
чужое... Все равно все сгниет... Ей на том свете ничего не нужно...
времени, и вчера смешивалось с сегодня, а сегодня со завтра.
фотографиями. На фотографиях жена и сын жили, меняли прически и платья,
улыбались, ходили в цирк, а их могилы уже год как заросли одуванчиками, сквозь
которые проступала верхушка креста с надписью: Инв. N 123. В этом было
какое-то противоречие, пытаясь осознать которое Михайлов впадал в оцепенение,
тупое, бездумное и - потому блаженное.
его выписали из больницы... Он подъехал к большому зеркалу в коридоре,
подъехал очень медленно: пользоваться каталкой он тогда еще не научился, и с
минуту изучал свое отражение: сгорбленный человечек в инвалидной коляске,
крохотный, занимающий только самый низ зеркала... Плохо зарубцевавшиеся шрамы
на щеках от разбившегося стекла, между которыми кустилась густая щетина... Но
испугало Михайлова не это: самым страшным была пустота и тишина, надвигавшаяся
на него со всех сторон и смотревшая со стен и книжных полок этой некогда
полной веселья и счастья квартиры...
опять зеркало отражало крохотного человечка с изрезанным лицом.
самый последний день, когда они торопились на дачу - одежда жены на спинках
стульев, пересохшие цветы на окнах и разбросанные игрушки сына... Жена и сын
погибли сразу, а Михайлов в полном сознании попал в реанимацию со сломанным
позвоночником. Лежа на больничной постели, Михайлов десятки раз невольно
переигрывал эту ситуацию. "А если бы он затормозил... А если бы вывернул
руль..."
"десятку", занимать деньги, выбирать расцветку машины и обивку сидений и этим
только приближать день и час, буквально подталкивать себя и близких себе людей
к могиле.
расплющенной банкой консервов. Рядом на переднем сидении стоял ящик с рассадой
и были свалены в кучу непоместившиеся в багажник вещи. Лена, держа на коленях
сына, сидела сзади и рассказывала анекдот, обстоятельно и немного недоуменно,
как она это всегда делала: "Сидит один мужик на кухне и вдруг слышит, что в
его холодильнике что-то звенит. Он открывает холодильник, смотрит, а там
телефон..." Анекдот так и остался недосказанным, но Михайлов часто пытался
угадать, чем он мог закончиться. Почему-то ему казалось, что это важно.
реки или озера. Лицо ее напряжено и руки прижаты к груди. Она одета в
водолазку и джинсы, те самые, что были на ней в последний день. Лена не любила
всякой хитрой женской одежды и косметики, требующей времени. Даже волосы она
всегда стригла коротко, по-мальчишечьи, что ей, впрочем, шло. Ну так вот,
сон... Рот Лены растягивается в крике, но слов нет - их сносит ветром, хотя
самого ветра тоже, в общем-то, нет. Кажется, что Лена кричит ему что-то очень
важное. Михайлов во сне пытается подойти к жене, но не может: ноги вязнут в
чем-то, что не дает ему ступить и двух шагов.
внутренние страдания и одиночество пробуждали у него ощущение нереальности
окружающего мира, и бывали моменты, когда он плохо различал, где сон и где
явь. Потом, в минуты пробуждения обыденного сознания, он говорил себе: "Все
объяснимо. Дело в том, что я болен... Я боюсь увидеть этот сон, думаю о нем
безостановочно и, как следствие, он снится мне ночью. Так часто бывает и это
нормально. Я не сумасшедший, а если даже и сумасшедший, но это уже не важно."
он напрасно пытался разобрать слова, но потом... потом все изменилось.
Михайлов увидел другой сон, очень короткий и яркий. Семь легко запоминающихся
чисел, составленных из гимнастических обручей.
инвалидную коляску.
ли это число что-нибудь значить?
ждать. 000 00 00. Прошло несколько секунд. Ничего не происходило. Телефон
только потрескивал. Гудков не было. Михайлов подождал с полминуты и решил уже
повесить трубку. Он уже протянул руку, чтобы нажать на рычажок, ему даже
показалось, что он нажал на него, но вместо длинного гудка он вдруг услышал в
трубке голос. Михайлов даже испугался. Ведь не было никаких гудков! Но
медленно поднес трубку к уху.
набрали 000 00 00. Говорите.
произнес Михайлов.
Панов Вадим
Круз Андрей
Лондон Джек
Белов Вольф
Орлов Алекс
Смит Кордвейнер