хода, "петляковы" прошли позиции наши и немецкие, развернулись, заваливаясь
в пике и почти отвесно падая на деревню, все ниже, все ниже и стремительней,
опростались разом от груза и легко, даже изящно, вышли из пике, взмыли в
небо, сверкнув крыльями на закатно краснеющем солнце, на вздыбленном
небосклоне, а по-за ними от кучного бомбового удара, ушибленно ахнув,
качнулся берег Черевинки, что-то громко треснуло в земле или на земле,
подбросило дома, небо, солнце, скосившийся церковный куполок похилился,
пошатнулся и, как поплавок, унырнул в черно взнявшиеся вороха взрывов.
Солома, старый камыш, будылья, бурьян, палочки оград как подняло вверх, так
и крутило горячим воздухом, и сыпался горячий пепел, ошметья огня и сажи. И
все содрогалась, вздрагивала земля в селе и вокруг него, и все тряслось
что-то, рвало себя внутри земли иль по-за ее уже пределами.
постарался авиатор! Но, может, и товарищ Лахонин Пров Федорович о своих
солдатах вспомнил после важных дел и забот с Улечкой".
слепи солнца, погнались за "петляковыми", но ведущий залепил по ним очередью
из хвостовых турелей, ведомые перекрестили свои очереди на светящейся струе
ведущего -- и "мессершмиты" отвалили, боясь сунуться в эту, вроде бы
маскарадно, на самом же деле смертельно пульсирующую букву "ж".
плацдарме о делах фронтовых, и майора Зарубина охватывало торжество и
недовольство одновременно. "Чудо-самолеты, чудо-минометы -- "катюши", вместе
с этим в славной девятой бригаде еще со времен Порт-Артура сохранились так
называемые хоботные -- этакий пердило-мужик, как его называют солдаты,
становится под хобот станины гаубицы-шнейдеровки и передвигает ее по
мановению руки наводчика. А связь... связь-то наша... Ну сегодня я насчет
связи выскажу..."
-- Дохожу потихоньку, забыл сорок первый? Ельню забыл...
День шестой
того унижения, той смертельной муки, которую там пережил.
полку, он, командир полковой батареи, в первом же бою имел счастье видеть,
как бьют зарвавшегося врага, и сам тому немало способствовал. Сбив немцев
ночной атакой с укреплений, удало гнали курсанты фашистов по полям и
проселкам. В кальсонах бежали фрицы, оставив несколько деревень и хуторов.
Артиллеристы, не отставая от курсантов, перли на себе орудия и, когда утром
появились танки, встретили их спокойным, прицельным огнем. Сколько-то
подбили.
поднять головы час, другой, пять, день, вечность. Остатки курсантского полка
и дерзких артиллеристов, оставшихся без снарядов, затем и без пушек,
оттеснили, загнали в густой сосновый бор и срыли этот бор под корень вместе
с людьми, с оружием, с лошаденками, с зайцами, с белками, с барсуками, с
волчьими выводками... А затем еще облили керосином с самолетов и зажгли этот
бурелом с людьми, с белками, с волчьими выводками, птицами, со всем, что тут
жило, пряталось, пело и размножалось. Десятка два оглушенных, полумертвых
курсантов выползли ночью из раскрошенного, заваленного ломью, горящего
сплошным огнем места, на котором сутки назад стоял древний русский бор,
полный смоляных ароматов, муравьиных куч, грибов, папоротников, травы,
белого мха, особенно много росло там костяники -- отчего-то это запомнилось,
может, потому, что ее кислыми ягодами смачивали спекшееся нутро, иссохший
зев, горло, треснутые губы.
минуты перевести старое, неповоротливое орудие в боевое положение,
связистами, политруками, медсестрами, врачами даже не воевали. Их не
удостоили боя. Их просто закопали в землю бомбами, облили керосином,
забросали горящим лесом...
цепенящего страха всякий раз, как только появлялись в небе семолеты. Он даже
не мог скрывать своего страха. Он метался, прятался, царапал землю, срывая
ногти, как тогда, в сосновом бору, в межреберье корней вековой сосны,
снесенной накосо бомбою. Никто, конечно, не смеялся, не осуждал Зарубина --
на передовой отношение к храбрости, как и к любой слабости, -- терпеливое,
потому что каждый из фронтовиков может испугаться или проявить храбрость --
в зависимости от обстоятельств, от того, насколько он устал, износился. А
тогда, в сорок первом, быстро все уставали -- от безысходности, от
надменности врага, от превосходства его, от неразберихи, от недоедов,
недосыпов, от упреков русских людей, остающихся под немцем...
сшиб боевой самолет из трофейного пулемета, сам же, в поверженную машину
залезши, содрал кожу с сидений -- на сапоги, развинтил отверткой какие-то
приборы, одарил плексигласом мастеров и те делали наборные ручки к ножикам и
мундштуки, Зарубин тоже побывал в том распотрошенном самолете, посидел на
ободранном сиденье пилота, впав в ребячество, покачался на пружинах и обрел
некоторое душевное равновесие. Во всяком разе умел уже прятать страх,
который, однако, терзал его и по сию пору: загудят самолеты -- начинает в
нем свинчиваться все, сходят гайки с резьбы, под кожей на лице холод
захрустит, все раны и царапины на теле стыло обозначатся. "Ну вот,
сподобился, дождался, пусть не на улице, как дорогой отец и учитель сулил
нам, пусть на небе нашем узрел праздник". Майор не заметил, как уснул.
Великие Криницы, почти задевая плоскостями крыши, ходили и ходили
штурмовики, пластали, крошили село и высоту Сто. Уходили они с торжественным
ревом, ведущий непременно качал крыльями, ободряя мучеников, считай, что
смертников, бедующих на плацдарме. В селе Великие Криницы выше и выше
взметывало земляную рухлядь -- штурмовики угодили бомбами в артиллерийские
склады. Тяжелые орудия девятой артбригады ухали беспрерывно, по укреплениям
высоты Сто работали даже двухсотмиллиметровые гаубицы. Жарко было фон
Либиху.
знал, что в атаку пошла штурмовая группа Щуся, в помощь ей, отвлекая на себя
огонь, двинулась рота бескапустинцев, поднялись остатки полка Сыроватко.
разбудил своего начальника.
переместившийся со связью вперед полковник Сыроватко, -- на вилку чеплять
нэма чего. Ты шо мовчишь?
известие оттягивал, как мог, чего-чего, а хитрить война все же его научила.
обозначив под собой трупы Славутича и Мансурова. От реки, вытянувшись по
ручью, тащились люди, глядели на буро намокшее одеяло. Впереди, с
расстегнутой кобурой, держа картинно пистолет у бедра, шагал лейтенант
Боровиков, напуская на лицо решительность. Собрал он по берегу человек до
ста. И когда этот разнокалиберный, чумазый, большей частью полураздетый,
босой и безоружный люд сгрудился перед блиндажом, майор Зарубин,
выпрямляясь, разжал до черноты спекшиеся губы.
одеяло, грязно просевшее на телах убитых. -- Там, -- показал он на реку, --
там, на дне, лежат наши братья. Вы хотите по доброй воле туда? Без боя? Без
сопротивления? Тогда за каким чертом ели паек в запасном полку, ехали на
фронт, переправлялись сюда?.. -- Зарубину не хватало воздуха. Шинель,
накинутая на плечи, свалилась с него наземь, но он не замечал этого, зато
пришедшие с берега бойцы заметили портянку, подсунутую под широкий пояс
комсоставских брюк, от крови засохших до левого сапога. И черные губы, и
начищенно ярко блестящие глаза, толсто слипшаяся онуча на бойцов действовали
пуще всяких слов. -- Сейчас же! Сейчас же! -- облизывая губы, сипло
продолжал он. -- Разобрать оружие, отнятое у противника, собрать обувь,
стащенную с убитых, обуться, перекрыть все выходы в пойму речки. Не давайте
атаковать с фланга наши позиции.
ладонями. -- И я надеюсь, -- еще добавил он, -- среди вас не найдется тех,
кого придется судить трибуналом как дезертиров? -- но и то уж наговорил
лишка, сил совсем не осталось. -- "Однако ночью умру..." -- Пришедшие с
берега бойцы потупились, глядели в землю. -- "Но они-то, голодные, всеми
брошенные, при чем?" -- Майор Зарубин вернулся в блиндаж, попросил затопить
печку и сказал себе или дежурным:
пленных связистов, добавил: -- Вы не солгали. Высота нами взята. При первой
же возможности вас переправят на левый берег.
хотя ему никто не приказывал держать руки назад. В тесном проходе обернулся,
двинул Зигфриду кулаком в скулу и под дулом автомата поковылял на берег
реки. Оглянулся лишь раз и увидел, что село Великие Криницы из края в край
горит, высота Сто как бы приосела от воронок, ее исковырявших, и выгоревшей
земли.
Максимов Альберт
Лукьяненко Сергей
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Рыбаков Вячеслав
Шилова Юлия