тревожной радостью сжало сердце: так и есть! Письмо от Славки! От Вячеслава
Федоровича Шадринова. Попалась ему на глаза рецензия на мою книгу в журнале
"Москва", и он сразу порешил, что это я и есть: уж больно горазд был в
молодые солдатские годы приврать, письма заочницам сочинял, книжки в
солдатском мешке таскал...
или Калинина?
Вячеслав -- ни профессии, ни образования, ни кола ни двора. Начал работать и
учиться. Вкалывал, как и я когда-то, составителем поездов, кончил техникум,
затем железнодорож- ный институт, был дежурным по станции, маневровым
диспетчером, начальником станции, избирался секретарем парткома, а после
нескольких созывов был секретарем райкома в Караганде. Ныне он заместитель
директора Нижне- Тагильского металлургического комбината по транспорту. На
каком-то совещании друг столкнулся нос к носу с бойцом своего отделения
Равилем Абдрашитовым -- на Карагандинском комбинате инженером работает.
заглянул -- и вот уже четверо нас из одного взвода нашлось!
аэропорту -- в этом городе в Артиллерийском музее хранится часть реликвий и
знамен нашей 17-й артиллерийской дивизии, жили в Ленинграде комбриг наш,
Алексей Кондратьевич Дидык, командир дивизиона Евгений Васильевич Бахтин,
несколько командиров батарей и всякого другого народу, чином поменьше,
потому и выбрали местом встречи ветеранов нашей дивизии Ленинград.
выхода дежурить остался. Возвращаюсь, смотрю: плачут и обнимаются Ваня и
Слава. Я узнал давнего друга сразу, хотя он, конечно, сильно изменился. Он
меня тоже узнал: "Помнишь, как под кухней ревел?" -- смеется.
чего и вовсе забыто -- время работает. Но постепенно разобрались: один то
помнит, другой -- это. Слава помог мне отчетливей восстановить в памяти тот
проклятый день -- 17 сентября 1944 года.
Наши части углубились в горы по направлению к Словакии. Немцы пускать нас
вперед, естественно, не хотели. Шли упорные бои. Было сухо, душно и очень
напряженно. Войска, втянувшиеся в расщелину гор, находились в полуокружении.
на оподоле рассыпались дома деревушки. Нас все время обстреливали. Я был
связистом, копал тяжело, и я это дело не любил, но все же копал, помня
заповедь: чем глубже в землю, тем дольше жизнь. Вот и рубил я кайлом
каменистый склон, подчищал лопаткой щель, на бруствере которой стояли два
телефона.
надо мной, и, вставши, потянулся к трубке телефона, чтобы проверить связь. И
в это время зафурчал рябчиком надо мной осколок па излете да как саданет под
правую лопатку, ну ровно молотком. Боль оглушительная, тупая, такой при
ранении не бывает. При ранении сквозняком вроде бы прошьет все тело, в
голове зазвенит, и сразу горячо и тошновато сделается -- потекла кровушка.
картофелиной набух синяк. Копать не могу, руку едва поднимаю, а тут еще
жрать не несут, и печет, печет солнце, что тебе в июле!
тушенки, которая, по замыслу повара, супом должна была зваться. Только мы
есть расположились -- бомбежка! Какой-то приблудный солдат, вовсе не из
нашего подразделения, бултых в яму, которую копали наши бойцы под блиндаж и
где устроились поесть, да сапожищем-то прямо в термос!
дальше землю копать.
нами вырытые, народу всякого набилось, шарят всюду, того и гляди чего-нибудь
сопрут, а главное -- такое скопище непременно бомбить и обстреливать станут.
Солдаты в деревне картошек нарыли, огонь норовят возле ручья развести.
пределе, своими же осколками может посечь.
всего дело -- вместе с пехотой отгонял противника, в поту весь, грязный
явился, я ему попить из фляги дал. "Всех, -- спрашиваю, -- фрицев сокрушил?"
-- "Фрицев? Кабы фрицев! Власовцы, заразы, атаковали! Один раненый зажался в
овражке: "Не стреляйте, я советский..." -- "Ну, и?.." -- "Чего, ну? ПонятноЯ
б его сам, подлюгу!.."
ведь русский же, советский, наш бывший... И атакует, сволота! Да еще как
атакует! Осатанело. Народу сколько за один день перебило!
снова здорово: "фокке-вульфы" прилетели, по две бомбы фуганули и давай из
пулеметов нас поливать. Но уж и нашим тоже надоело -- палят из всех ячеек и
щелей кто во что горазд. Неподалеку, слышу, даже из пистолета кто-то
щелкает. И я со зла карабин свой сгреб, хотя и знал, что "фокке-вульф" из
такого оружия сбить -- все равно что пытаться в озере Байкал
одну-единственную, будь она там, кильку выудить. Палю с левого плеча, в раж
вошел. Глядь: "фокке-вульфы" ходу даютМне блазнится, что это я их отпугнул.
"А-а-а, стервы! А-а-а, коршунье! Получили! Я-а вот вам!.."
и сам я -- не то на том свете, не то на этом лежу, дым нюхаю. Земля на меня
сыплется, заживо засыпает. Страшно сделалось. Как выскочил из
полуразвороченной щели и к ребятам рванул -- не помню.
недокопанный блиндаж. Глядим: рука навыверт, кровина хлещет ручьями. Пробуем
перевязать -- бьешься, кричишь: "Самолет! Где самолет! Я же его!.." А того
не соображаю, что другие самолеты прилетели, может, и снаряд ударил, --
немцы начали артподготовку перед последней в тот день атакой.
просил. Друг пить не давал -- опытный он уже был, десантную школу кончил.
Его за Днепр на плацдарм с десантом выбрасывали, да неудачно. Весь тогда
почти десант погиб. Слава в наше расположение ночью выполз с другом одним со
странным и запоминающимся именем -- Январист. С перепугу наш часовой чуть
было их не уложил. "Мне, -- говорит Слава, оставшись в нашей артиллерийской
части, -- после того десанта ничего уже не страшно, теперь меня не ранят и
не убьют".
только рыло свое грязное из ячейки высовывал?!
бедной, голова моталась, ноги подгибались. Пить просила.
пить такую воду!" Ручей и правда точно с бойни течет, бурый от крови и мути.
"Зажмурьтесь!" -- гаркнул Славка и потартал меня дальше.
минометчики из нашей дивизии, человек восемь. Среди них лейтенант, повис на
забинтованных солдатах, зубами от боли скоргочет.
Гитлера, в Геббельса, в маму ихнюю и в деток, если они у них есть!.."
вдруг посыпались кто куда. Накрыло нас минометным налетом. Слава успел
столкнуть меня в придорожную щель, сам сверху на меня обрушился. Я упал на
раненую руку, потемнело в глазах.
пыль оседает, и на развороченном булыжнике дороги, вперемешку с серым