ранеными спектакль. Как редко мы бывали в театре! О ней - когда все спали
в огромной палате и только здесь и там раздавался стон или быстрое,
хриплое бормотанье.
пришел. Она познакомила меня с летчиком, огромным, добродушным майором,
летавшим в М-ов по поручению штаба Ленфронта, и он охотно согласился взять
меня в Ленинград.
я, наконец, оставил ее? Ничего не изменилось, напротив - еще горше стало у
меня на душе, когда я подумал, что впервые в жизни лечу пассажиром. Но за
годы работы я привык лучше чувствовать себя в воздухе, чем на земле. С
наслаждением смотрел я в окно, точно проверяя, не случилось ли чего-нибудь
плохого со всем этим просторным хозяйством весенних черных полей, светлых
вьющихся рек, темно-зеленого бархата леса. С наслаждением прошел в кабину,
всем телом почувствовав ее привычную рассчитанную тесноту. С наслаждением
ждал, как пилот станет обходить грозу, - над Череповцом мы встретили ее,
великолепную, с тучами, похожими на дворцы, стены которых разламывались от
молний. Невольно вспомнились мне впечатления первых полетов, когда небо
еще не стало для меня просто трассой.
"Правды", я добрался до Литейного проспекта. Оттуда нужно было идти пешком
или ждать трамвая; единственный трамвай ходил на Петроградскую - тройка.
Но ленинградцы, расположившиеся на остановке, как дома, сказали, что ждать
придется, возможно, около часа. Майор, которому тоже нужно было на
Петроградскую, удерживал меня, тем более что у меня был тяжелый заплечный
мешок - я привез для Кати продукты. Но разве мог я ждать, если должен был
уже двадцать раз переводить дыхание при одной мысли, что мы с Катей,
наконец, в одном городе, что, может быть, она в эту минуту... не знаю что
- ждет меня, больна, умирает.
все понимал: и огороды на Марсовом поле, среди которых стояли
замаскированные зенитные батареи; и то, что никогда еще не бывало такой
необыкновенной пышной зелени в Ленинграде; и то, что город был так
прекрасно убран, - перед отъездом я читал в газетах о том, как триста
тысяч ленинградцев весной 1942 года вышли на улицы и убрали свой город. Но
все, что я видел, оборачивалось ко мне одной стороной: где Катя, найду ли
я Катю? Мне казалось, что нет, не найду - если почти во всех домах были
выбиты стекла и дома стояли молчаливые, как бы с печально опущенными
глазами. Не найду - раз на каждой стене были впадины и разрушения от
артиллерийских снарядов. Найду - раз даже у памятника Суворову на площади
были засеяны морковка и свекла и молодые ростки стояли так твердо, как
будто для них нельзя было и придумать лучших природных условий. Я вышел к
Неве, невольно нашел глазами адмиралтейский шпиль, - и не знаю, как
передать, но это было Катино - то, что он потускнел, как на старой
гравюре. Мы не простились, когда началась война, но другое прощание, перед
Испанией, так живо вспомнилось мне, что я почти физически увидел ее в
темной передней у Беренштейнов, среди старых шуб и пальто. Что нужно
сделать, чтобы все стало так, как тогда? Чтобы я снова обнял ее? Чтобы она
спросила:
и, как ни странно, показался мне еще красивее, чем прежде! Окна были целы,
фасад нарядно отсвечивал, точно свежая краска еще блестела на солнце. Но
чем ближе я подходил, тем все больше беспокоила меня эта загадочная
нарядная неподвижность. Еще десять, пятнадцать, двадцать шагов - и кто-то
сильно взял меня за сердце, потом отпустил, и оно забилось, забилось...
Дома не было. Фасад был нарисован на больших фанерных листах.
прибой - то набегал, то откатывался, как будто таща за собой крупную,
гулкую гальку.
разбитого дома, направила меня к доктору Ованесяну, члену райсовета.
Старый армянин, черно-седой, небритый и добродушный, сидел в конторе
бывшего кино "Элит" - теперь здесь помещался штаб ПВХО района. Я спросил
его, знал ли он Екатерину Ивановну Татаринову-Григорьеву. Он ответил, что,
"конечно, знал и даже в начале войны предлагал ей работать у него
медсестрой".
ее, к сожалению, не видел.
Мы отправили ее в стационар, но было уже поздно, и она умерла...
выходившая во двор, сохранилась. Сам не зная зачем, я поднялся по
засыпанной щебнем лестнице до первой площадки. Дальше шли какие-то
железные прутья и балки, торчавшие в пустоте лестничной клетки, и лишь на
высоте третьего этажа вновь начались ступени.
отпраздновали ее свадьбу. Каждый выходной день я приходил сюда, учлет в
синей спецовке, мечтавший о счастье великих открытий. Здесь мы с Катей
всегда останавливались, когда приезжали в Ленинград, и когда бы мы ни
приехали, в этом доме нас принимали, как самых близких и дорогих друзей. В
этом доме Катя прожила больше года, когда я дрался в Испании. В этом доме
она жила теперь, во время блокады, страдая от голода и холода, работая и
помогая другим, распространяя на других свет своей чистоты и душевной
силы. Где же она? Ужас охватил меня. Я сжал зубы, чтобы удержать дрожь.
моей головой, показался мальчик лет двенадцати, смуглый и широкоскулый.
провалом, - и через несколько минут я беседовал с его матерью, усталой
женщиной с расплывающимися глазами - татаркой, как я понял с первого ее
слова. Это была дворничиха дома N79, и она, разумеется, отлично знала и
Розалию Наумовну и Катю.
мальчик, чисто говоривший по-русски, объяснил, что "девятка" - это дом, в
котором помещался гастрономический магазин N9. - Знакомый отрыла. Рыжий
такой. Потом она ейной квартире жила.
в ейной квартире.
- Хаким. Когда она померла, мы ее хоронить везли. На Смоленское. И рыжий
этот там был. Он нас и нанимал. Тоже военный, майор.
Сердито тряся головой, дворничиха сказала, что она сама "три месяца в
больнице лежал, мулла звал, ни один мулла в Ленинграде нет, все мулла
помер". А когда она вернулась, квартира Розалии Наумовны уже стояла
пустая.
помер. Может, уехала? Она рыжего отрыла, у него хлеб был. Большой мешок,
сам нес, меня не давал. А я ему сказал: "Ты дурак жадный. Мы тебе жизнь
спасал. Тебе не хлеб, тебе молиться, куран читать нада".
было все, что я узнал. Я говорил еще, с какими-то женщинами, которые
плакали, рассказывая о том, как помогала им Катя. Хаким привел своих
товарищей, и они пожаловались на рыжего майора, который обещал им по
триста граммов за "захоронение", а потом "зажилил" и выдал только по
двести.
и невозможно было представить, что Петя способен украсть сто граммов у
голодных мальчишек. Все равно! Кто бы ни был этот человек, он помог
Розалии Наумовне похоронить сестру. Кто знает, может быть в трудные дни он
поддерживал Катю? На похоронах она была вместе с ним и, очевидно, не так
уж была слаба, если смогла добраться до Смоленского кладбища с
Петроградской. Но с тех пор никто больше не видел ее - не видел ни живой,
ни мертвой.
в Военно-медицинскую академию. Академия была эвакуирована, но клиники, с
первого дня войны ставшие госпиталями, остались. Осталась и