Чтение 125–й страницы книги ~Человек, который смеется~

И все же Гуинплен пытался оправдаться перед самим собой, - неужели он
так провинился, вступив в свои права, в свое исконное наследие, в свой
дом, заняв в качестве патриция положение, принадлежавшее его предкам, и в
качестве сироты приняв имя своего отца? На что он согласился? На
восстановление своих прав. И с чьей помощью? С помощью провидения.

Но при мысли об этом его охватывал порыв возмущения. Какую глупость он
совершил, дав свое согласие! В какую недостойную сделку вступил он! Какой
нелепый обмен! Эта сделка принесла ему несчастье. Как! За два миллиона
ежегодного дохода, за семь-восемь поместий, за десять - двенадцать
дворцов, за несколько особняков и за псовую охоту, кареты и гербы, за
право быть судьей и законодателем, за честь носить корону и пурпурную
мантию, как король, за титул барона, маркиза и пэра Англии он отдал
балаган Урсуса и улыбку Деи! За всепоглощающую жизненную пучину он отдал
подлинное счастье! За океан - жемчужину! О, безумец! О, глупец! О,
простофиля!

Однако - и это возражение было достаточно основательным - разве в
охватившей его горячке все было только нездоровым тщеславием? Быть может,
отказаться от предложенных ему благ было бы эгоистичным; быть может,
соглашаясь принять их, он действовал, повинуясь чувству долга? Что
оставалось ему делать, когда он так внезапно превратился в лорда? Сложный
круговорот событий повергает в замешательство каждого. Это случилось и с
ним, Гуинпленом. Он растерялся, когда на него нахлынули со всех сторон
бесчисленные, многообразные, противоречившие одна другой обязанности.
Именно этой сковавшей его растерянностью и объясняется его покорность - в
частности, то, что он позволил доставить себя из Корлеоне-Лоджа в палату
лордов.

То, что в жизни называют "возвышением", - не что иное, как переход с
пути спокойного на путь, полный тревоги. Где же прямая дорога? В чем
состоит наш основной долг? В заботе ли о близких нам людях? Или обо всем
человечестве? Не следует ли оставить малую семью ради большой? Человек
поднимается вверх и чувствует на своей совести все увеличивающееся бремя.
Чем выше подымается он, тем больше становится его долг по отношению к
окружающим. Расширение прав влечет за собой увеличение обязанностей.
Возникает соблазнительная иллюзия, будто перед нами расстилается
одновременно несколько дорог и на каждую из этих дорог нам указывает наша
совесть. Куда идти? Свернуть в сторону? Остановиться? Пойти вперед?
Отступить? Что делать? Это странно, но у долга тоже есть свои перекрестки;
ответственность бывает иногда настоящим лабиринтом.

И когда несешь в себе какую-то идею, когда ты не просто человек из
плоти и крови, но и воплощение, но и символ, - разве твоя ответственность
не больше? Вот чем объяснялись и сознательная покорность и немая тревога
Гуинплена, вот почему согласился он заседать в палате лордов.

Человек, много думающий, часто бывает бездеятельным. Гуинплену
казалось, что он повинуется голосу долга. Разве его вступление в
парламент, где можно было бороться за угнетенный народ, не было
осуществлением одной из самых заветных грез Гуинплена? Разве мог он
отказаться, когда ему дано было право голоса, ему, чудовищному образчику
уродливого общественного строя, ему, наглядной жертве произвола, под игом
которого вот уже шесть тысяч лет стонет человеческий род? Имел ли он право
уклониться от сходящего на него с неба огненного языка?

Что говорил себе Гуинплен в таинственном и ожесточенном споре с
собственной совестью? Он говорил: "Народ молчит. Я буду неустанным
глашатаем этого безмолвия; я буду говорить за немых. Я расскажу великим о
малых, могущественным о слабых. В этом смысл моей судьбы. Господь знает,
чего хочет, он осуществляет свои предначертания. Конечно, поразительно,
что фляга Хардкванона, заключавшая в себе все необходимое для превращения
Гуинплена в лорда Кленчарли, пятнадцать лет носилась по морю и ни бурные
волны, ни рифы, ни шквалы не причинили ей никакого вреда. Я понимаю,
почему. Есть жизненные жребии, остающиеся навеки тайной. Я владею тайной
своей судьбы; я знаю ее разгадку. Я предназначен богом. На меня возложена
миссия. Я буду лордом бедняков. Я буду говорить за всех молчащих и
отчаявшихся. Я передам их несвязный лепет; я передам их ропот и стоны; я
переведу на человеческий язык и неясный гул толпы, и невнятные жалобы, и
косноязычные речи - все звериные крики, исторгаемые из людских уст
страданием и невежеством. Ведь вопль страдания столь же невнятен, как вой
ветра. Люди кричат, но слов у них нет, никто их не понимает, ибо вопить -
то же, что молчать, а молчать - значит быть безоружным. Людей обезоружили
насилием, и они зовут к себе на помощь. И я приду им на помощь. Я буду
обличителем. Я буду голосом народа. Благодаря мне все станет понятно. Я
буду окровавленными устами, с которых сорвана повязка. Я выскажу все. Это
будет великим делом.

Да, говорить за немых - это прекрасно, но как тяжело говорить перед
глухими! Это и было второй частью пережитой им трагедии.

Увы! Его постигла неудача.

Неудача непоправимая.

Его внезапное возвышение, в которое он поверил, видимость счастья,
блестящая будущность рухнули, едва только он коснулся их.

Какое падение! Потонуть в море смеха!

Он считал себя сильным, - столько лет его носили ветры в беспредельном
море людских страданий, так чутко прислушивался он к его рокоту и слышал
во мраке столько горестных воплей.

И вот он потерпел крушение, натолкнувшись на исполинский подводный
камень - на ничтожество баловней счастья. Он считал себя мстителем, а
оказался клоуном. Он думал разить громом, но только пощекотал противника.
Вместо глубокого впечатления он вызвал только насмешки. Он рыдал, а ему
ответили хохотом. Пучина этого смеха поглотила его. Мрачная гибель.

Над чем же смеялись? Над его смехом.

Итак, отвратительное насилие, след которого навсегда остался
запечатленным на его лице, увечье, сообщившее ему выражение вечной
веселости, клеймо смеха, скрывающее муки угнетенных, забавная маска,
созданная пыткой, гримаса, исказившая его черты, рубцы, обозначавшие jussu
regis, это вещественное доказательство преступления, совершенного
королевской властью над целым народом, - вот что восторжествовало над ним,
вот что сразило его; то, что должно было обвинить палача, стало приговором
для жертвы. Неслыханная несправедливость! Королевская власть, погубив
отца, поражала теперь и сына. Совершенное некогда зло служило теперь
предлогом для нового злодейства. На кого обратилось негодование лордов? На
мучителя? Нет. На его жертву.

С одной стороны - трон, с другой - народ; здесь Иаков II, там -
Гуинплен. Очная ставка проливала свет на посягательство и на преступление.

В чем заключалось посягательство? Он посмел жаловаться. В чем
заключалось преступление? Он посмел страдать. Пусть нищета прячется и
молчит, иначе она виновна в оскорблении величества. Были ли злы по природе
люди, поднявшие Гуинплена на смех? Нет, но над ними также тяготел рок,
неизбежная жестокость богатых и счастливых: они были палачами, сами того
не подозревая. Они были весело настроены. Они просто нашли Гуинплена
лишним.

У них на глазах он вскрыл себе грудь, он вынул из себя печень и сердце,
он показал им свои раны, а они кричали ему: "Валяй, ломай комедию!" Всего
ужаснее было то, что он сам смеялся. Страшные цепи сковывали его душу, не
давая мысли отразиться на его лице. Все его существо было изуродовано этой
насильственной улыбкой, и в то время, как в нем бушевала ярость, черты
его, противореча этой ярости, расплывались в смехе. Все кончено. Он -
"Человек, который смеется", кариатида мира, исходящего слезами. Он -
окаменевшая в смехе маска отчаяния, маска, запечатлевшая неисчислимые
бедствия и навсегда обреченная служить для потехи и вызывать хохот; вместе
со всеми угнетенными, чьим олицетворением он являлся, он разделял страшную
участь - быть отчаянием, которому не верят. Над его терзаниями смеялись,
он был чудовищным шутом, порожденным безысходной человеческой мукой,
беглецом с каторги, где томились люди, забытые богом, бродягой,
поднявшимся из народных низов, из "черни" до ступеней трона, к созвездиям
избранных, скоморохом, забавлявшим вельмож, после того как он увеселял
отверженных! Все его великодушие, весь энтузиазм, все красноречие - его
сердце, душа, ярость, гнев, любовь, невыразимая скорбь - все это вызывало
только смех. И он убеждался, как уже сказал лордам, что это не было
исключением, а, напротив, заурядным, обычным фактом, настолько
распространенным и неразрывно связанным с повседневной жизнью, что никто
уже не замечал его. Смеется умирающий с голоду, смеется нищий, смеется
каторжник, смеется проститутка, смеется сирота, чтобы заработать себе на
хлеб насущный, смеется раб, смеется солдат, смеется народ. Человеческое
общество устроено так, что все его беды, все несчастья, все катастрофы,
все болезни, все язвы, все агонии здесь, над зияющей бездной, разрешаются
ужасающей гримасой смеха. И олицетворением этой гримасы был он.

Небесная воля, неведомая сила, правящая нами, пожелала, чтобы доступный
взору и осязанию призрак, призрак из плоти и крови, явился исчерпывающим
выражением чудовищной пародии, которую мы называем миром. Этим призраком
был он, Гуинплен.

Рок неумолим.

Он взывал: "Сжальтесь над страждущими!" Тщетный призыв.

Он хотел вызвать жалость, а вызвал отвращение. Появление призрака
пробудило только это чувство. Но, будучи призраком, он был и человеком -
мучительное осложнение. У привидения была человеческая душа. Он был
человеком в большей мере, быть может, чем кто бы то ни было, ибо
двойственная судьба его воплощала в себе все человечество. Однако, являясь
выразителем человечества, он все же чувствовал себя вне его.

Какое-то неодолимое противоречие крылось в самой его судьбе. Кем был
он? Обездоленным бродягой? Нет, ведь он оказался лордом. Кем он стал?
Лордом? Нет, ведь он мятежник. Он был светоносцем и грозным нарушителем
общественного спокойствия. Правда, не сатана, но Люцифер. Он явился как
зловещее привидение с факелом в руке.