лоскутьем -- землей и корнями -- серые скомканные трупы минометчиков. Меж
ними побитые девчонки валяются. Одна кричала истошно, предсмертно, до самого
неба. Лейтенант, сделавшийся вдруг коротеньким, упираясь лбом в землю, молча
приподнимал себя и нашаривал что-то руками, искал чего-то.
лейтенант был коротенький -- обе ноги ему оторвало, а искал он скорее всего
пилотку. Вот и ревел я обо всем вместе виденном и от жути ревел...
зачесалась, а заныла, зазудела. Начал я со сна царапать ее. Слышу под
пальцами твердо. Из дальних времен, из глубины тела, обкатанный кровью,
вылезал осколок с привычной уже болью. Совсем маленький, сделавшийся
кругленьким, как картечина, он натянул кожу и остановился. Но раз чешется,
значит, скоро выйдет.
из всех нас, бывших воинов, и никогда, ни в чьем теле больше не бывал.
травинки, тронул ладонью острие травинки -- и она не уколола кожу, она
уперлась вершинкой в ладонь, и человек почувствовал, что травинка, пробившая
тугие недра земли, твердь камней, спайку глины, трупелые тела павших дерев и
листьев, пройдет сквозь любую преграду, взойдет под солнцем в зеленом сиянии
и займет свое место на лугу, средь огромной планеты...
деревце, которое росло из зажатой человеческой горсти, точнее из того, что
было горстью, а стало сплетенными в горсть белыми, мелом рассыпающимися
костями.
поднято вверх: пыль, листья, земля, дым, деревца и коренья, и в смеси этого
черного ада, называвшегося когда-то землей и небом, черные, с коршуньи
расцепленными когтями, ревели и кружились машины и, сделав страшную работу,
изрыгнув из себя всю сатанинскую злобу, они исчезли в клубящейся темени,
уступая место все более стервенеющим машинам...
больше хотелось им убивать, истреблять, калечить, и летчики, бело оскаливая
зубы, валили ревущие машины прямо на головы, на лица, на груди -- они
раздавливали людей, унижали их страхом, они превращали их в ничто. Им было
весело это делать.
скрылись в клубящейся пыли и дыму, сделалось так тихо, что стоны, вопли и
крики раненых нисколь ее не нарушали, а как бы еще более углубляли,
отчеркивали собой. И, поднявшийся из грязной, скорее всего под картошку
вырытой ямы, человек вслушивался в себя и в мир, протирая глаза, прокапывая
отверстия ушей, возвращая себя в мир и впуская этот мир в себя.
потому что он был уничтожен сам в себе и находился в каком-то доселе
неизвестном месте иль измерении, где все есть пустота, где даже смерть и
память отсутствуют, где только ужас правит всем и всеми.
грязью кровь -- перекусывал и выдирал коренья трав и деревьев, чтобы влезть
глубже, дальше в грязную яму, до немоты ссудорожило колени -- это в
конвульсии ужаса он так сжался, что мышцы его затвердели, ссохлись, а кости
словно бы смялись в суставах и сделались короче -- он был убит, выключен из
себя и как человек какое-то время не существовал вовсе, и не сознание, не
память, не разум, а инстинкты правили и управляли им, те самые инстинкты,
которые владели им и тысячи, и миллионы лет назад, те самые инстинкты, что
заставляют страусовое яйцо катиться от приближающейся опасности, западать
цыпушке в канаву, ребенку содрогаться во чреве матери вместе с матерью от
страха или радоваться ее радостью.
и беззвучно, лишь блестки огней прожигали там и сям небесное пространство,
да выше и выше вздымалось облако пыли, дыма и сажи.
поблизости не было. На том месте, где был сад-огород, -- что-то вывернутое,
израненное, в клочья разбитое, скомканное, разверстое -- следы чудовищно-
громадной силы и злой, бессмысленной работы.
что шло рядом, в пехотном строю, только что, всего несколько минут назад,
имело номер, имя, а до этого было маленьким, марало пеленки, плакало, требуя
к себе внимания, болело, училось, познавало труд, боролось с нуждой,
добивалось места под солнцем, билось за добавку супа в запасном полку,
училось маршировать, стрелять, переносить трудности и лишения -- все это
никому и нигде не пригодилось, и все его радости, муки, стоянье в очередях,
школьные и юношеские страдания -- все-все оказалось ни к чему, жизнь его не
получила смысла, хотя он и все вокруг его пытались наполнить ее смыслом,
одушевить само существование сознанием продления его рода и помыслов на
земле.
хилых былинок на верхней губе дрожат капли пота или скорее -- последней
выступившей из тела живой влаги, еще сжимает рука обрубленный осколком ствол
яблоневого саженца, еще шевелится, бьется на груди белая полоса бумаги,
вырванная осколком из кармана -- недавно полученное письмо, но это уже стало
отлетом, последним всплеском жизни, и нетрудно было догадаться -- кого
молят, кого призывают мертвые губы,
дрожать, начала высветляться изнутри, в ней, ничем уже не тревожимой,
оседала на дно тяжкая земная плоть, и скоро капля сама по себе иссохла,
растворилась, тоже стала плотью, и человеку сделалось ясно, что и сотоварищ
его по строю и жизни на земле тоже сделался плотью, так и не докликавшись
матери, которая выпустила его на белый свет. Зачем в муках и крови рождался
он? Зачем лежит здесь? На чужой стороне, в чьем-то чужом, одичалом саду,
всеми брошенный, никому уже не нужный?
мать-и-мачехи? Закрывшийся было от пыли и дыма, приняв ее за тьму ночи,
цветок снова раскрывал робкое личико с лампадно светящимся сердечком!
ОбманВсе обман! Притворство! Ложь! Не надо цветков! Не надо яблонь, травы,
тепла, света, солнца!
сыро, глухо и темно, пусть в нем и на нем ничего не растет, пусть гремят на
нем и над ним громы, пусть огонь и дым будут его воздухом, его климатом, его
небесным проклятьем, и пусть в огне и в дыму бредут в одиночку, строем ли,
ротами, полками, сами себя забывшие существа обратно, в небытие, в геенну
огненную, и если достигнут они своего предела, то пусть снова окажутся на
четвереньках, без одежд, без разума, утеряв в пути всякое знание, обронив
то, чем они убивали друг друга -- пусть грядет кара, давно ими заслуженная!
бросил цветок себе под ноги, топтал его кованым ботинком, мичкал в грязной
земле, неистово, безумно плясал и плакал, проклиная все живое, живущее и
недостойное жить на земле.
даже лица -- не мог найти поблизости пилотку, не отняв руки от яблоневого
пенька, и, оглушенный, полуслепой, побрел следом за рассеянным табуном
бредущими существами, побрел туда, где сгущались дым, пыль, огонь и грохот,
куда так давно и упорно идут земные существа под названием -- люди.
Земля. Какие муки, какую силу и терпение испытывал этот росточек, прежде чем
воспрянул на свету дивным, горящим стебельком?! Каков путь его от мокрого
корешка до того, что зовется травинкой? И сколько силы, терпения, могущества
надо употребить природе, чтобы сделать из травинки луг? Земной, зеленый
луг!..
ботинком весенний цветок, а ныне, на старости лет, радостно лелеющий восход
ранновешней травинки -- было и есть одно и то же существо -- это я, Господи!