в этом роде, а затем, чтобы укрыться от света, уткнулся лицом в диванную
подушку.
пустыню Сахару, но вскоре уразумела суть дела, так как моя милая, любящая
маленькая Дора, обняв ее, воскликнула, что я "бедный рабочий", а потом,
подозвав меня, обняла и попросила взять у нее на хранение все ее деньги,
после чего бросилась на шею мисс Миллс и зарыдала так, словно нежное ее
сердечко готово было разорваться.
благословением. Из нескольких моих слов она поняла, в чем дело, стала
утешать Дору и постепенно убедила ее в том, что я не чернорабочий, -
по-видимому, моя манера изъясняться внушила Доре мысль, что я стал портовым
грузчиком и по целым дням вожу тачку вверх и вниз по сходням, - и таким
образом восстановила между нами мир. Когда мы совсем успокоились и Дора
пошла наверх освежить глаза розовой водой, мисс Миллс позвонила, чтобы
подали чай. Тут я объявил мисс Миллс, что она мой друг навеки и что скорей
сердце мое перестанет биться, чем я забуду об ее сочувствии.
Доре. Мисс Миллс отвечала, исходя из общепринятых истин, что Хижина счастья
лучше, чем Дворец холодной роскоши, и что где любовь, там все.
чем я, любящий Дору такой любовью, какой доселе не испытал ни один смертный!
Но в ответ на меланхолические слова мисс Миллс, что для иных сердец было бы
прекрасно, если бы мое утверждение оказалось верным, я попросил разрешения
отнести его только к смертным мужского пола.
практический смысл в предложении, которое я хотел сделать относительно
расходов, домашнего хозяйства и поваренной книги.
и испытания душевные - все равно что многие годы жизни, и мне следует быть с
вами откровенной, словно я настоятельница монастыря. Нет, это предложение -
не для нашей Доры. Наша милая Дора - любимое дитя природы. Она - дитя света,
веселья и радости. Я готова признать, что, будь это возможно, это было бы
очень хорошо, но...
Миллс, побудили меня спросить ее, не воспользуется ли она, в интересах самой
Доры, случаем, ежели таковой представится, чтобы внушить ей более отрадное
представление о подготовке к серьезной жизни. Мисс Миллс весьма охотно дала
утвердительный ответ, а посему я спросил ее, не согласится ли она
позаботиться о поваренной книге; и если ей удастся расположить в пользу этой
книги Дору, не пугая ее, она мне окажет величайшую услугу. Мисс Миллс
взялась исполнить и это поручение, но в успехе не была уверена.
всерьез усомнился, позволительно ли тревожить ее столь обыденными делами. И
она так меня любила и была так пленительна (особенно когда приказывала Джипу
стоять на задних лапках и просить гренок, а потом делала вид, будто тычет
его носом в горячий чайник в наказание за неповиновение), что я, памятуя о
том, как испугал ее и довел до слез, почувствовал себя чудовищем, проникшим
в убежище феи.
старинные французские песенки о том, что жить невозможно без танцев -
тра-ля-ля! тра-ля-ля! - и в конце концов я почувствовал себя еще более
свирепым чудовищем.
моего ухода, когда мисс Миллс почему-то упомянула о завтрашнем дне, а я, к
несчастью, проговорился, что встаю в пять часов утра, так как должен
трудиться не покладая рук. Не знаю, мелькнула ли у Доры мысль, что я служу
сторожем в какой-нибудь конторе, но мои слова произвели на нее сильное
впечатление, и больше она не играла и не пела.
милым вкрадчивым голоском, словно я был ее куклой (как думалось мне иной
раз):
делать, как ответить весело и шутливо, что мы должны работать, чтобы жить.
вопрос разрешен ею окончательно, и, торжествуя, от всего своего невинного
сердца, подарила мне поцелуй, а я ни за какие блага в мире не согласился бы
ее разубеждать и возражать против ее решения.
души. Но, по-прежнему много работая, стараясь ковать железо, пока горячо, я
иной раз по вечерам, сидя против бабушки, размышлял о том, как напугал я
тогда Дору и как бы сделать так, чтобы с гитарой в руке проложить себе
дорогу сквозь лес препятствий; мечтал я об этом, пока не начинало мне
чудиться, что голова моя совсем поседела.
ГЛАВА XXXVIII
стал немедленно нагревать, пока оно не раскалилось, и принялся ковать его с
такой настойчивостью, которой, говоря по чести, сам удивляюсь. Я купил
рекомендованную мне книжку о благородном и таинственном искусстве
стенографии (ценой в десять шиллингов шесть пенсов) и окунулся в море таких
затруднений, что через две-три недели впал в полное отчаяние. Точки,
повторяющиеся на все лады и означающие в одном месте одно, а в другом нечто
другое, совершенно противоположное; чудесное, причудливое сочетание
кружочков, бесчисленные значения черточек, напоминавших мушиные лапки;
ужасные последствия не на месте поставленных завитушек - все это не только
волновало меня в часы бодрствования, но и преследовало во сне. Когда я
пробился ощупью сквозь эти трудности и овладел, наконец, алфавитом, который
сам по себе был египетским храмом, появилась процессия новых чудовищ,
именуемых "произвольными фигурами"; поистине никогда в жизни я не видел,
чтобы кто-нибудь действовал так деспотично и капризно, как они; например,
они настаивали, что знак, похожий на паутину, означает "ожидание", а
начерченная пером взлетающая ракета значит "невыгодный". Когда я вбил себе в
голову эту галиматью, я установил, что она вытеснила оттуда решительно все,
а как только я начал повторять забытое, она улетучилась в свою очередь;
когда же я принялся снова ее заучивать, от меня стали ускользать другие
разделы системы. Короче говоря, можно было прийти в отчаяние.
моего корабля, который трепала буря. Каждая закорючка в системе этих знаков
подобна была сучковатому дубу в лесу препятствий, и я продвигался вперед,
срубая эти дубы один за другим с таким пылом, что через три-четыре месяца
решился проделать опыт с одним из наших прославленных ораторов в
Докторс-Коммонс. Забуду ли я когда-нибудь, как прославленный оратор
ускользнул от меня, прежде чем я успел начать, и оставил мой глупый карандаш
метаться по бумаге, словно в пароксизме лихорадки?
продолжать было нельзя. За советом я обратился к Трэдлсу, и он предложил
диктовать мне речи, но медленно, с расстановкой, принимая во внимание мою
неопытность. Я был очень благодарен ему за дружескую помощь и принял
предложение. И вот изо дня в день, чуть ли не ежедневно, в течение долгого
времени, по вечерам, когда я возвращался от доктора, у нас на Бэкингем-стрит
происходили заседания по образцу парламентских.
мистер Дик представляли (смотря по обстоятельствам) то правительство, то
оппозицию, а Трэдлс с помощью "Оратора" Энфилда * или томика "Парламентских
прений" произносил громовые обвинительные речи против них. Стоя у стола,
заложив пальцем нужную страницу в книге и размахивая правой рукой, Трэдлс,
изображая мистера. Питта, мистера Фокса, мистера Шеридана, мистера Бэрка,
лорда Каслри, виконта Сидмута или мистера Каннинга, приходил в неописуемый
раж, обвиняя бабушку и мистера Дика в распутстве и продажности. Обычно я
сидел поодаль, держа свой блокнот на коленях и стараясь изо всех сил за ним
поспеть. Ни один всамделишный политик не мог превзойти Трэдлса шаткостью
своих убеждений и легкомыслием. В течение недели он последовательно
отстаивал все политические программы и сражался под всеми знаменами.
Бабушка, бесстрастная, как министр финансов, иногда прерывала его возгласами
"Слушайте! Слушайте!", "О!" или "Нет!", в зависимости от содержания речи, а
вслед за ней эти же возгласы издавал со всем пылом мистер Дик (совершенный
образец сельского дворянина). Но мистера Дика, в течение его парламентской
карьеры, обвиняли в таких деяниях и он был ответствен за такие ужасные
последствия, что по временам ему становилось не по себе. Мне кажется, он
начинал не на шутку страшиться, что в самом деле натворил много вещей,
которые приведут к уничтожению британской конституции и к гибели страны.
часов приближалась к полуночи, а свечи уже догорали. В результате таких
упражнений я стал неплохо поспевать за Трэдлсом, и для торжества моего
оставалось только добиться, чтобы я хоть как-то мог разобраться в своих
записях. Но после того как они были сделаны, понять их было ничуть не легче,
чем китайские знаки на чайных чашках или золоченые надписи на огромных
красных и зеленых бутылях в лавках с химическими товарами.
Земляной Андрей
Гюго Виктор
Сапковский Анджей
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр
Маккэфри Энн