можно было бы продать, - продолжал Мартин, - и мы сейчас же ему вернули бы
все, что выручили. Но здесь ничего не продашь.
Тэпли, невесело покачав головой.
сколько надо на дорогу до Нью-Йорка или до любого порта, откуда мы сможем
добраться домой, нанявшись на какую-нибудь работу, и кстати объяснить, что у
меня есть родные и что я постараюсь уплатить ему, как только вернусь в
Англию, хотя бы взяв деньги у деда?
и согласиться. Попробуйте, сэр, если вы не против...
готов сделать все, лишь бы уехать. Мне горько думать о прошлом. Конечно,
если бы я спросил вашего мнения раньше, Марк, нас бы здесь не было.
большим жаром, что они все равно очутились бы здесь и что он твердо решил
ехать в Эдем* в ту же минуту, как услышал о нем,
готово. В нем он откровенно, ни о чем не умалчивая, описывал их положение;
рассказывал о перенесенных бедствиях и скромно, без всяких уверток, излагал
свою просьбу. Марк очень одобрил это письмо, и они решили отправить его с
первым же пароходом, который пойдет в ту сторону и остановится набрать дров
в Эдеме, где чего другого, а дров было сколько угодно. Не зная адреса
мистера Бивена, Мартин направил его достопамятному мистеру Норрису в
Нью-Йорк, приписав на конверте просьбу немедленно переслать письмо по
назначению.
утром их разбудило энергичное пыхтенье "Исава Слоджа", названного в честь
одного из самых замечательных людей в стране, который где-то там чем-то
отличился. Они побежали к пристани, благополучно сдали письмо и, мешая
другим пройти по сходням, все ждали, пока пароход отойдет. Наконец капитан
"Исава" выразил пожелание, чтобы его "смололи в муку и настругали из него
стружек, если он не спихнет их сию минуту в это пойло", - что в переносном
смысле означало намерение сбросить их в реку.
временем Марк и Мартин из последних сил старались устроить свой участок,
расчищая его и готовя для посева. Как ни плохо они хозяйничали, все же дело
у них шло лучше, чем у соседей, потому что Марк кое-что смыслил в
земледелии, а Мартин учился у него; другие же поселенцы, еще остававшиеся на
этом гнилом болоте (какая-то горсточка людей, изнуренных болезнями),
по-видимому, явились сюда в убеждении, что искусство пахать землю - это
природный дар, которым владеет всякий. Поселенцы помогали друг другу в этой
работе, как и во всем остальном, но работали угрюмо, без всякой надежды,
словно партия арестантов.
перед сном о родине, о знакомых местах, домах, дорогах и людях, которых они
прежде знали: иногда с живой надеждой увидеть их вновь, иногда - с тихой
грустью, словно эта надежда погибла. Во время этих разговоров Марк, к
великому своему изумлению, стал замечать в Мартине странную перемену.
совсем не то, что я полагал. Гораздо меньше занят собой. Ну-ка, попробую
еще".
и мистер Пексниф.
играет задаром. О себе не умеет позаботиться!
Мартин. - Хотя, может быть, я вздор говорю. Пожалуй, мы бы тогда не так его
любили.
этот разговор и перешел на другое.
любви к молодой леди!
быстро и решительно, он даже приподнялся и сел в постели. - Я начинаю
сомневаться; мне это далеко не так ясно, как раньше. Вот она так в самом
деле очень несчастна. Ведь она жертвует душевным спокойствием, жертвует
кровными интересами, она не может убежать оттуда, где ей завидуют и мешают
жить, как убежал я. Она должна терпеть, Марк, терпеть со связанными руками,
бедная девушка! Я начинаю думать, что ей приходится выносить гораздо больше,
чем мне, честное слово!
заговорили об этом. Кольцо...
купила, зная, что я беден и горд (помоги мне, боже! горд!) и нуждаюсь в
деньгах.
лежали больны. А я, как бессмысленное животное, снял кольцо у нее с руки,
надел себе на палец и больше не думал о нем, даже в ту минуту, когда
расставался с ним и должен был бы заподозрить правду! Но уже поздно, -
сказал Мартин, спохватываясь. - Вы еще слабы и устали, я знаю. Вы говорите
со мной только для того, чтобы подбодрить меня. Спокойной ночи! Благослови
вас боже, Марк!
на бок. - Это надувательство! Я не затем поступал в услужение. Невелика
честь быть веселым у такого хозяина".
дров, а ответа на письмо все не было. И по-прежнему поселенцев изводили
дожди, жара, болотная гниль и вредные испарения, порождавшие болезни и
всякую нечисть. Земля, воздух, растительность, даже вода, которую они пили,
- все дышало гибелью. Их бывшая спутница давно уже потеряла двоих детей и
теперь схоронила последнего. Все это самое обыкновенное дело, такие вещи
никого не тревожат, и никто не желает их знать. Именитые ловкачи богатеют, а
безродные бедняки умирают в забвении. Вот и все.
дровяного склада, и с борта парохода ему передали письмо. Он понес его
Мартину. Оба они переглянулись в волнении.
выпала небольшая пачка долларов.
них не помнил. Марк знал только одно, что он бегом бросился на пристань,
пока не ушел пароход, спросить, когда он пойдет обратно и остановится в
Эдеме.
начали укладывать и увязывать вещи. Как только первое волнение прошло,
каждый из них подумал (в этом они признались друг другу позже), что не
доживет до возвращения парохода.
бесконечно тянувшиеся недели. В один осенний день, с восходом солнца, они
уже стояли на палубе.
махая рукой двум исхудалым фигурам, стоявшим на берегу.
спокойно стоят рядышком - вот что всего тяжелей видеть.
назад, на то место, откуда он так быстро уносил их. Бревенчатый домик с
открытой настежь дверью и наклонившимися над ним деревьями; стоячий утренний
туман, и тускло проглядывающее сквозь него красное солнце; испарения,
поднимающиеся от земли и воды; полноводная река, рядом с которой ненавистные
берега кажутся еще более унылыми и плоскими, - сколько раз все это
повторялось потом во сне! Какое счастье было просыпаться, зная, что это
только тени, которые исчезли навсегда!
ГЛАВА XXXIV,
некоторыми выдающимися личностями
джентльмен, который сидел на низком складном стуле, задрав ноги на высокую
бочку с мукой, словно любовался на пейзаж пятками.
на воротник, коротенькая бахромка волос торчала на подбородке; он был без
галстука, в белой шляпе и черном костюме с очень длинными рукавами и очень
короткими брюками, в грязных коричневых чулках и башмаках со шнурками. Цвет
его лица, от природы грязный, казался еще грязней оттого, что он строго
экономил воду и мыло; то же можно было сказать и о подлежащих стирке частях
его туалета, которые ему не мешало бы переменить, себе на пользу и всем
своим знакомым на утешение. Ему было лет тридцать пять; весь съежившись и