стоматологическая, в которой работала Катя. Меня отослали в канцелярию, и
старая машинистка, чем-то напомнившая мне тетю Дашу, сказала, что Катя
была очень плоха и доктор Трофимова помогла ей эвакуироваться из
Ленинграда.
машинистка, - и с тех пор ни о той, ни о другой не было никаких известий.
в ответ ни слова, и все-таки надеяться, что стоит мне приехать в Ленинград
- и, протянув руки, она встретит меня у порога. Как будто не было страшной
зимы сорок первого года, эшелонов с умирающими мальчиками, специальных
больниц для ленинградцев во многих городах Союза. Как будто не было этих
лиц со странно расплывающимся, водянистым взглядом. Как будто не доносился
то с запада, то с востока гул артиллерийской стрельбы.
рассказ машинистки о том, как молоденький краснофлотец, как две капли воды
похожий на ее погибшего сына, вдруг пришел и отдал ей триста граммов
хлеба, когда у нее уже не было сил подняться с постели.
что орел летит. Я говорю - муж. Она не поверила. И вот, видите, по-моему,
вышло. И теперь я вам говорю - найдется!
прекрасно жил в М-ове", - думал я, тупо глядя на старую женщину, которая
все уверяла меня, что Катя найдется, вернется. "Обо мне заботились, меня
лечили. А у нее не было ста граммов хлеба, чтобы заплатить мальчикам,
похоронившим Берту". И с бешенством, с отчаяньем думал я о том, что еще в
январе должен был лететь в Ленинград, настаивать, требовать, чтобы меня
выписали из госпиталя, и, кто знает, быть может, вышел бы здоровее, чем
сейчас, и нашел бы, спас мою Катю.
- писала мне Катя из Ленинграда. Только теперь понял я, что она хотела
сказать этими простыми словами.
чем мне, все утешала меня. Я попросил у нее кипятку и угостил салом и
луком, что было еще редкостью в Ленинграде.
делал, о чем ни думал, всегда присоединялось: "А Катя?"
ленинградских знакомых. Но кому ни звонил я из клиники, никто не отвечал,
точно эти звонки терялись где-то в таинственной пустоте Ленинграда.
Наконец я набрал последний номер - единственный, в котором не был уверен,
и долго держал трубку, слушая какие-то далекие шорохи и за ними еще более
далекие нетерпеливые голоса.
мне вас найти, дорогой Александр Иваныч.
Татаринова была решена и я занимался организацией ее в Ленинграде,
профессор В. познакомил меня с одним моряком, ученым-гидрографом,
преподавателем училища имени Фрунзе.
человека, с необычайной отчетливостью нарисовавшего передо мною картину
будущей мировой войны.
Я хотел разбудить ее, он не дал, и мы стали что-то пить и закусывать
маслинами - у Кати всегда были в запасе маслины.
его неисчерпаемым стратегическим сырьем должен сыграть огромную роль. Он
смотрел на Северный морской путь как на военную дорогу и утверждал, что
неудачи русско-японской кампании были результатом непонимания этой мысли,
высказанной еще Менделеевым. Он требовал, чтобы военные базы были
построены вдоль всех маршрутов, по которым идут караваны.
июня 1942 года, за несколько дней до полета в Ленинград, когда, сидя на
берегу Камы, услышал далекий голос диктора, с торжественным выражением
читавшего договор между Англией и Советским Союзом. Нетрудно было
догадаться, о каких путях шла речь в этом договоре, и встреча с "ночным
гостем", как потом называла этого гидрографа Катя, припомнилась мне.
книгу "Моря Советской Арктики", ставшую знаменитой и переведенную на все
европейские языки. С неизменной симпатией я следил за его судьбой, так же
как он, кажется, следил за моею. Я знал, что он ушел из училища Фрунзе,
командовал гидрографическим судном, работал в Гидрографическом управлении
наркомата ВМФ. Незадолго до войны он защищал докторскую диссертацию -
объявление о ней я прочел в "Вечерней Москве".
я застал его дома. Квартира была запечатана, и он распечатал ее и зашел к
себе две минуты назад, и то лишь потому, что надолго уезжает из
Ленинграда.
разумеется, запущенной за год войны, но в которой чувствовалось что-то
поэтическое, точно это была квартира артиста. Может быть, художественно
сшитые куклы, стоявшие на пианино под стеклянными колпаками, внушили мне
эту мысль, или множество книг на полу и на полках, или сам хозяин,
встретивший меня попросту, в рубахе, под распахнувшимся воротом которой
была видна полная волосатая грудь. Где-то я видел подобный портрет
Шевченко. Но Р. был не поэтом, а контр-адмиралом, в чем нетрудно было
убедиться, взглянув на его китель, висевший на спинке кресла.
рассказывать о том, что сейчас было для него самым главным, без сомнения,
потому, что наш интерес друг к другу всегда основывался на "самом главном"
и мало касался личных или служебных дел.
что делал за год войны.
неудачах. - Но вы наверстаете. Что же вы, то на Балтике, то на
Черноморском флоте? А Северу изменили? Ведь я считал, что вы северный
человек - и навеки.
только возразил, что ушел из гражданской авиации, лишь, когда потерял
надежду вернуться на Север.
теребя свой казацкий чуб, поседевший и поредевший. Мы сидели в креслах у
окна, разумеется выбитого, как и во всей квартире. Литейный мост был
виден, а за ним суда, странно-резко раскрашенные так, чтобы трудно было
разобрать, где кончается дом на набережной и начинается корабль. Пусто
было на улицах - "как в пять часов утра", подумалось мне, и я вспомнил -
Катя однажды сказала мне, что это было ошибкой с ее стороны, что она не
родилась в Ленинграде.
поговорим.
заставил меня лечь. И я мгновенно уснул, точно кто-то подошел на цыпочках
и, недолго думая, набросил на все, что произошло в этот день, темное,
плотное одеяло.
глаза. Но Р. уже не спал - завешивал старыми газетами книжные полки, и я
подумал почему-то с тоской, что сегодня он уезжает. Он подсел ко мне, не
дал встать, заговорил: без сомнения, это и было то "самое важное", о чем
он сказал бы мне вчера, если бы я не был так измучен.
себе, что происходило на большой морской дороге из Англии и Америки в
Советский Союз летом 1942 года. Но именно летом 1942 года то, что
рассказывал Р., было новостью даже для меня, хотя я не переставал
интересоваться Севером и ловил на страницах печати каждую заметку о
действиях ВВС Северного флота.
ту, на которой мог показать границы театра, - таков был, по его словам,
Грабб Джеф
Акунин Борис
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Перумов Ник