Чтение 125–й страницы книги ~Волшебная гора~

Общее замешательство. Логика пасовала... Ганс Касторп попытался вывести
всех из тупика, самочинно выдвинув проблему смертной казни, словно подобная
тема была ему по плечу. Пытки, правда, отменили, но у следователя имелось
достаточно средств допечь обвиняемого с тем, чтобы он стал более сговорчив.
А вот смертная казнь, по-видимому, бессмертна, без нее не обойтись. Даже
самые цивилизованные нации крепко за нее держатся. Французы ничего хорошего
не добились, ссылая преступников в колонии. Просто никто толком не знает,
как практически поступить с некоторыми человекоподобными особями, разве
только укоротить их на голову.
Это вовсе не "человекоподобные", поправил его господин Сеттембрини, а
такие же люди, как уважаемый инженер и он сам, только слабовольные и павшие
жертвой несовершенного общественного строя. И он рассказал о крупном
преступнике, матером убийце, том самом типе "кровожадного зверя" и "скота в
человеческом образе", как любят выражаться в обвинительных речах прокуроры,
- этот человек исписал стены своей камеры стихами. И совсем не плохими
стихами, - намного лучше тех виршей, которые подчас слагают сами столпы
правосудия.
- Это несколько неожиданным образом освещает природу искусства, -
заметил Нафта. В остальном же он не видит тут ничего особенного.
Ганс Касторп ожидал, что господин Нафта выскажется за сохранение
смертной казни. Нафта, считал он, вероятно, не менее революционен, чем
господин Сеттембрини, но в охранительном смысле, революционер-охранитель.
Мир, самоуверенно усмехнулся господин Сеттембрини, перешагнет через так
называемую "революцию" антигуманного регресса и приступит к тем задачам,
которые стоят в порядке дня. Господин Нафта скорее готов бросить тень на
искусство, чем признать, что оно способно поднять даже самое отверженное
создание до высокого звания человека. Таким фанатизмом не завоюешь ищущей
светоча молодежи. Недавно основана интернациональная лига, которая ставит
себе целью уничтожение законодательным порядком смертной казни во всех
цивилизованных странах. Господин Сеттембрини имеет честь быть ее членом.
Пока еще неизвестно, где состоится первый конгресс лиги, но человечество
может не сомневаться, что ораторы, которые выступят на нем, будут иметь в
своем арсенале достаточно веские доводы. И он привел эти доводы, в частности
тот, что никогда не исключена возможность судебной ошибки, казни невинного,
так же как и тот, что никогда не следует отчаиваться и терять надежду на
исправление даже "мне отмщение" процитировал он, уверяя, что государство,
если оно хочет воспитывать, а не карать, не должно платить злом на зло, и
отверг понятие "наказания", после того как, основываясь на научном
детерминизме, опроверг понятие "вины".
Вслед за тем "ищущей светоча" молодежи дано было лицезреть, как Нафта
расправляется со всеми его доводами, так что только пух и перья летят.
Иезуит потешался над кровобоязнью друга человечества и его жизнепочитанием,
утверждал, что такое низкопоклонничество перед жизнью отдельного человека
свойственно лишь пошлейшим эпохам "буржуа с зонтиком", но когда страсти
разгораются, когда в игру вступает идея, возвышающаяся над "идеей
безопасности", стало быть нечто, стоящее выше личного, выше индивидуального,
а такое положение по существу нормально, ибо лишь оно достойно человека -
отдельной жизнью всегда бесцеремонно жертвовали ради высшей идеи, более
того, - сам индивид добровольно и не колеблясь возлагал ее на алтарь.
Филантропия его уважаемого противника, сказал он, хочет устранить из жизни
все ее тяжелые и трагические моменты, иными словами - выхолостить жизнь, как
то и старается сделать детерминизм его псевдонауки. Но дело в том, что
детерминизм не только не упраздняет понятие вины, напротив, он-то и
отягощает ее, делает еще ужасней.
Превосходно, но уж не требует ли он, чтобы злосчастная жертва общества
всерьез осознала себя виновной и сама, по убеждению, взошла на эшафот.
Без сомнения. Преступник весь преисполнен своей виной, как преисполнен
собственной личностью. Ибо он таков, каков есть, и не может, да и не хочет
быть иным, и в этом-то и заключается его вина. Господин Нафта переносил
понятие вины и заслуги из эмпирической области в метафизическую. Правда, в
действиях, в поступках господствует строгий детерминизм, здесь нет свободы,
но в бытии свобода существует. Человек таков, каким он пожелал быть и не
перестанет желать до скончания своих дней. Убивать - его страсть, она
человеку буквально "дороже жизни", и, следовательно, расплачиваясь за эту
страсть своей жизнью, он платит не слишком дорого. Ему можно теперь умереть,
ибо он удовлетворил свою глубочайшую страсть.
- Глубочайшую страсть?
- Да, глубочайшую.
Все поджали губы. Ганс Касторп кашлянул. Везаль скривил рот. Господин
Ферге вздохнул. Сеттембрини тонко заметил:
- По-видимому, существует такая манера обобщать, которая даже самым
отвлеченным рассуждениям придает субъективную окраску. У вас есть страсть к
убийству?
- Это вас не касается. Но если бы я убил, то рассмеялся бы в лицо тому
невежественному гуманисту, который захотел бы держать меня до моей
естественной кончины на тюремной похлебке. Нет никакого смысла в том, чтобы
убийца пережил убитого. С глазу на глаз, схоронившись от всех, один
претерпевая, другой действуя, как это бывает с двумя человеческими
существами лишь в одном еще сходном случае, они приобщились к тайне, которая
навек их связала. Они слиты воедино.
Сеттембрини холодно признал, что у него, по-видимому, отсутствует орган
чувств, способный воспринимать столь смертоубийственную мистику, и он
нисколько о том не сожалеет. Он не хочет сказать ничего худого о
метафизических дарованиях господина Нафты - они, несомненно, превышают его
собственные, однако отнюдь не вызывают его зависти. Непреодолимая
брезгливость держит его вдали от сферы, где то самое преклонение перед
страданием, о котором перед тем упоминала экспериментирующая молодежь, царит
не единственно в отношении тела, но и духа, - короче говоря, той сферы, где
ни во что не ставится добродетель, разум, здоровье и зато бог весть как
превозносятся порок и патология.
Нафта подтвердил, что добродетель и здоровье действительно ничего
общего не имеют с религиозностью. Будет только хорошо, сказал он, если мы
сразу оговорим, что религия не имеет никакого отношения ни к разуму, ни к
нравственности. Ибо, добавил он, она не имеет никакого отношения к жизни.
Жизнь определяется условиями и основами, отчасти связанными с теорией
познания, отчасти с областью морали. Первые именуются временем,
пространством, причинностью, вторые - нравственностью и разумом. Все это не
только в корне чуждо и безразлично сущности религии, но и прямо ей
враждебно, ибо они-то и составляют жизнь, так называемое здоровье, то есть:
архифилистерство и сверхбуржуазность, абсолютной, притом абсолютно
гениальной противоположностью которым и следует признать религиозный мир.
Впрочем, он, Нафта, не собирается всецело отрицать возможность гениальности
в сфере жизни. Существует такой вид жизнеутверждающей буржуазности,
монументальное достоинство которой неоспоримо, филистерское величие, коему
нельзя не воздать должного, если почесть его, это широко расставившее ноги -
руки за спину, грудь вперед - буржуазное самодовольство за воплощенное
безверие.
Ганс Касторп поднял руку, как в школе. Он не хочет задевать ни того, ни
другого, сказал он, но, по-видимому, речь идет о прогрессе, человеческом
прогрессе, а тем самым в какой-то мере о политике, о риторической республике
и цивилизации просвещенного Запада, и вот он думает, что различие или, если
господин Нафта непременно так хочет, противоречие между жизнью и религией
нужно искать в противоречии между временем и вечностью. Ибо прогресс может
существовать только во времени в вечности нет прогресса, как нет политики и
риторики. Там, препоручая себя богу, закидываешь, так сказать, назад голову
и закрываешь глаза. В этом и заключается разница между религией и
нравственностью, выраженная, правда, сумбурно.
Не столько наивность его манеры выражать свои мысли внушает тревогу,
сказал Сеттембрини, сколько его боязнь кого-то задеть и тем самым готовность
идти на уступки черту.
Ну, о дьяволе они уже более года назад как беседовали, господин
Сеттембрини и он, Ганс Касторп. "О Sata a, о ri ellio e!" Какому же дьяволу
он, собственно говоря, пошел на уступки? Тому, что за бунт, за труд, за
критику, или другому? Так и погибнуть не трудно - черт справа, черт слева,
как же тут, черт возьми, выбраться целым и невредимым!
В толковании Касторпа, сказал Нафта, взаимосвязь понятий, как они
представляются господину Сеттембрини, искажена. Основное в миропонимании его
оппонента то, что он превращает бога и дьявола в два обособленные существа
или принципа, а "жизнь", кстати говоря, точь-в-точь по средневековому
образцу, помещает между ними как объект спора. В действительности же оба они
в совокупности противостоят жизни, "жизнеутверждающей буржуазности", этике,
разуму, добродетели, - противостоят как религиозный принцип, который они
сообща и представляют.
- Что за тошнотворный винегрет - che guazza uglio ro rio tomachevole!
- воскликнул Сеттембрини. - Добро и зло, святость и порок - все вперемешку!
А где же критика? Где воля? Где право проклинать то, что проклято? Понимает
ли господин Нафта, что он отрицает, когда в присутствии молодежи валит в
одну кучу бога и дьявола и во имя этого безнравственного двуединства
отвергает этический принцип! Он отрицает критерий ценности, даже страшно
сказать - всякий критерий оценки. Хорошо, допустим, что нет добра и зла, а
лишь одна нравственно неупорядоченная вселенная. Нет и отдельной личности,
которой способность к критике и придает человеческое достоинство, а
существует лишь всепоглощающая и нивелирующая общность, мистическое
растворение в ней. Индивидуум...
Восхитительно, что господин Сеттембрини опять возомнил себя
индивидуалистом! Чтобы им быть, надо все же представлять себе различие между
нравственностью и благодатью, чего безусловно нельзя сказать про нашего
уважаемого мониста и иллюмината{171}. Там, где жизнь весьма тупоумно
представляется самоцелью и не задают себе вопроса о высшем ее смысле и цели,
там господствует родовая и социальная этика, мораль позвоночных, а не