небылые годы, в которые рослый юноша, еще токмо задумывавший о стезе
монашеской, пытался - и не мог - усовестить нераскаянного убийцу и чуть не
потерял в те поры свою молодую жизнь. Давно ушли! Теперь бы он и с
незнакомым себе людином заговорил по-иному. И уже привычная старческая
строгость, да и это худое лицо в полуседой, потерявшей блеск и пламень
бороде, и эти устремленные внутрь и сквозь глаза не дали бы ошибиться в
нем и самому закоренелому грешнику.
чтобы только упасть, прикоснуться, получить благословляющий жест сухой
старческой руки...
подвизались старцы, подчас и не менее славные и еще ранее него начавшие
свой подвиг, и ко всякому из них шли толпы мирян, пробирались борами и
моховыми болотами, терпели всяческие состояния, и зной, и гнус, и хлад, и
осеннюю злую сырь, грелись у крохотных костерков-дымокуров, замотавши лица
до глаз от настырного летнего комарья, или дрожали от осенней стужи, чтобы
только на час малый услышать негромкую речь, поймать мановение
благословляющей десницы, вдохнуть воздуха того, лучшего, - только тут,
около этой кельи, дупла ли, пещерки ли малой, изрытой святым старцем в
склоне оврага, - сущего мира, мира, над скорбью и суетою вознесенного и
отделенного от этой юдоли страстей, гнева и слез... Ко многим шли! Сами
себя пугаясь, оставляли старцам свой, подчас зело скудный, но от сердца
идущий принос: краюху хлеба, выломанный сот дикого меда в берестяном
самодельном туеске, какую ни то посконую оболочину, комок воску: <На
свечку тебе, батюшко! Читать ли надумашь, али и так, от волков да силы
вражьей!>.. И умилялись, и вытирали слезы, непрошеные, светлые, и уходили
опять в ночь и в суровые будни мирской жизни.
впоследствии, <процвели>, побогатев и обстроясь, святые обители, теми
старцами основанные. Но имя Сергия нынче стало как бы отделяться,
восходить над иными прочими, проникать инуду, за пределы уже и Московского
великого княжения. И как тут сказать? Муж власти, далекий от трудов
святоотческих, решил бы, может, что с ростом княжества самого, с
укреплением князя Дмитрия среди властителей земли Владимирской растет,
подымается и слава подвижника московского! Но возможно и вопреки решить,
сказавши, что духовный авторитет Сергия укреплял власть государя
московского, и, пожалуй, последнее будет вернее.
рождает протест еще не одоленных, вольных сил, и потому без скрепы
духовной никакая власть долго стоять не может. А духовность свыше не
насаждается. И силою властителя ее не укрепить тоже. Силою власти можно
лишь уничтожить свечение духовности в людях, сведя жизнь к серому течению
будничного добывания <хлеба насущного>, которое, по каким-то сложным
законам естества, никогда не удается и не удавалось без того самого
стороннего и как бы отрицающего плотяную, тварную и вещную
действительность огня, без того свечения духа, которое токмо и позволяет
жить, и нести крест, и не губить сущее, Божий мир вокруг нас, и не губить
самого себя, вместилище Духа живого, ежели есть вера не токмо во плоть, но
и в Дух, не токмо в тленное, но и в вечное! Так, верно, от Сергия к власти
восходил, а не на него упадал тот незримый ток, то истечение божественного
света, о котором глаголали и писали оба Григория - Синаит и Палама -
вослед великим старцам синайским первых, учительных веков.
Маковца, свет этот стал виден уже и от инуду, и нынче вот по оснеженным
кое-где дорогам поздней нынешней весны привели к нему уже из Тверской
земли, с Волги, безумного великого боярина знатного старинного рода
Лозыниных, который болел давно и долго, убегал в леса, грыз по-медвежьи
путы свои и руки неосторожных холопов, что ловили, имали и приводили домой
раз за разом неукротимого господина своего, и тут, напоследях, порвавшего
цепь, уже перед самой обителью Сергиевой.
словно бы медвежий рев, первым услышали в обители, до того еще, как
прибежал испуганный холоп тверич, сбивчиво объясняя, кого и зачем привели
они к святому Сергию.
зубами, пытаясь укусить упрямую дворню свою. Скоро прибежал и
захлопотанный родич болящего.
на молитву в церковь. Утробный рев (казалось уже - безумный вот-вот лопнет
от крика) все не кончался за оградою. Иноки, опасливо взглядывая на своего
игумена, проходили, точнее, пробегали в храм. Многих бесноватых излечивал
ихний наставник, но чтобы так грозно ревел не дикий зверь, а человек, они
еще не слыхали.
епитрахиль, наручи, пояс и набедренник, сунул голову в отверстие ризы,
поданной ему прислужником, и взял в руку тяжелый напрестольный крест
кованого серебра - недавнее княжеское подарение. Молитва требовала
сосредоточенности. Сосредоточенности требовал и не прекращающийся рев
безумного вельможи.
благословляющей руки, даже от этого креста, в целительных свойствах коего
Сергий еще сомневался. Вещи привыкали к нему, как бы одухотворялись, и он
привыкал к вещам и теперь, взвешивая в руке княжеский дар, подумал: не
переменить ли на прежний, медяный, истертый руками до гладкости всех
граней? Нет, крест уже жил, уже слушал веление Сергиевой руки. И,
успокоенный, Сергий вновь вышел на свежесть долгой весны с упорным
северным ветром и плотными синими глыбами льда под елями Маковецкого бора
и в чащобе кустов обережья. Промельком подумалось о том, что и вспашут, и
засеют яровое ныне поздно, и - успел бы созреть хлеб.
больной, и уже совсем не думалось о том, о чем помыслил бы иной игумен:
что ежели тверского вельможу привели не в Отроч монастырь, к тамошним
старцам, а к нему, Сергию, то... об этом не думалось совершенно. На
удивление бесноватый был совсем и не великого роста, но, видимо, силен,
что медведь, и от природы, и от безумия бешенства, удесятерявшего
природные силы, очень широк в плечах и мускулист; в разорванный ворот
рубахи виднелась курчавая от шерсти грудь, крутые ключицы и страшные бугры
сведенных судорогою предплечий. Лик был космат и страшен. Безумные глаза
горели злобой и ненавистью. Холопы едва удерживали его вдесятером, мертвою
хваткой вцепившись в отогнутые назад руки.
безумный бегающий взгляд. (Затем, знал уже, у самого начнет кружить голову
и потребно станет прилечь в укромности ото всех, творя мысленную молитву,
но то - потом!) В налитых гневом очесах что-то как бы мелькнуло, вспыхнуло
и погасло вновь. Сергий все не отводил взгляда. Но вот явился тот, жданный
промельк иного, жалкого, затравленно-одинокого, словно взыскующий о
пощаде, и лишь тогда Сергий, не упуская мгновения (упустить - потребны
станут вновь недели, а то и месяцы леченья!), поднес болящему крест,
махнувши холопам, дабы отпустили своего господина. И непонятно было, то ли
те отпустили его, то ли он сам раскидал слуг - так и посыпались, кто и на
ногах не устоял даже, - хрипло рявкнул: <Жжет! Жжет! Огонь!> Сергий
бестрепетно продолжал держать крест, сам ощущая перетекающую сквозь него и
нань энергию.
плашью, грудью, лицом ринул в лужу весенней пронзительной капели, тронутую
по краям легким с ночи ледком. Ринул и стал кататься в воде, постепенно
затихая, и вот уже затрясся опять, но теперь по-иному, верно, от холода,
хотел встать, снова рухнул ничью, расплескавши воду и грязь. Сергий ждал,
молчаливым мановением руки запретив слугам приближаться. Больной поднялся
на четвереньки, свесив голову, вздрагивая, наконец сел, все еще не
выбираясь из лужи. Он икал от холода, и Сергий кивком разрешил холопам
поднять своего господина. Болящий едва стоял, бессильно обвисая на руках
прислуги, которую мгновенья назад раскидывал по двору с исполинскою силою.
вослед уводимому в гостевую келью вельможе (который после станет
рассказывать, как узрел огненное пламя, исходящее от Сергиева креста, и
оттого только, боясь сгореть, и ринулся в воду), не глядя отдал крест
подскочившему брату и с внезапным ощущением трудноты в плохо сгибающихся
ногах побрел к себе. Двое из братий, когда он восходил на крыльцо,
поддержали его под руки. Кивком поблагодарив и этих, он показал рукою -
дальше не надо! И сам, ступив в келью, прикрыл дверь.
своего ложа. Однако, постояв, он и тут навычным усилием воли одолел себя,
отлепился от дверного полотна, и уже второй шаг по направлению к лежаку
дался ему легче первого... Днями надо было брести в Москву, провожать в
Орду молодого княжича Василия, и Сергий впервые подумал о своих ногах,
начинавших порою, как сегодня, ему почти отказывать. Шестьдесят прожитых
лет, а быть может, и не они, а долгая работа в лесу, долгие стоянья в
ледяной подснежной воде и молитвенные бдения без сменной сухой обуви
сделали свое дело. О здоровье как-то не думалось до последней поры, хотя
пешие хождения давались ему нынче все тяжелее. Он улегся поудобнее и
замер, полусмежив очи, шепча молитву: <Господи Исусе Христе, сыне Божий,
помилуй мя, грешного!> Все-таки одержимый тверич забрал у него сегодня
излиха много сил! (Как та самаритянка, прикосновением к платью забравшая
энергию Спасителя.)
возвращались к суедневному, обегая весь круг многоразличных монастырских
забот. Надобно было до ухода в Москву паки посетить болящих, выслушать
Никона (у келаря возникли какие-то хозяйственные трудноты с давеча
привезенною в монастырь вяленой рыбою), принять поселян, которым
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Жюль Верн
Белов Вольф
Корнев Павел