ребер, но в наших же руках! Обеспечим, коли надо, вдову Отечественной войны
всем довольствием. Наш такой долг, работников тыла...
преобразился, и понял я, что должность у дяди Левонтия не меньше десятника,
а то и выше хватай.
Васеня так расплакалась, когда я стал уходить, так рыхло и сиротливо сидела
на курятнике возле печи, где она теперь, видать, сидит все дни, так
по-детски, совершенно по-детски зажимала глаза тыльной стороной руки, что я
заторопился на улицу.
снег шапкою, будто на пне. У ворот не притоптано, даже в железном кольце
ворот полоски снега. Снег, снег, везде снег, белый, нетронутый. Мне хотелось
снять фэзэошную шапку, вцепиться зубами в ее потную подкладку. Движимый
каким-то мучительным чувством, с ясным сознанием, что делать этого не надо,
я все-таки решительно перелез через заплот и оказался во дворе моего
детства.
навеса в беспорядке набросаны крестики птичьего следа, но и те несвежие.
Амбар снесен, стайки тоже, остался лишь этот старый, дощаной навес. Под ним
стоял толстый, истюканный чурбак, на котором заржавели зубцы держалки.
Дедушка всегда чего-нибудь мастерил на этом чурбаке. Снег слежался в его
морщинах. Старые, порыжелые веники висели под навесом. В углу прислонены
серые от пыли и оттого, что ими давно никто не пользовался, черенки вил и
граблей. Меж досок засунуто сосновое удилище с оборванной кудельной леской.
Вершинка у него не окорена -- это мое удилище. Я всегда оставлял кору на
вершине, чтоб крупная рыба не сломала. Столько лет хранилось!
припорошенный полынный веник, на высунувшемся из-под крыльца метловище
надета продырявленная подойница. Я смел веником снег с крыльца. Сметался он
легко. Не удержался, заглянул в сердечко, вырезанное в кухонной ставне.
Сначала ничего не увидел, но постепенно глаз привык к темноте и обнаружил
давно не беленный шесток печи, на нем синяя большая кружка. В эту
эмалированную кружку с беленькими цветочками наливала мне бабушка молоко.
Пока выпьешь до дна, устанешь, и брюхо сделается тугое-тугое. Бабушка
пощелкает по нему ногтем либо щекотнет: "Самый раз на твоей пузе блох
давить!"
фанерки, и в кружке держали соль. Она и сейчас стоит с солью? Нет, кружка
опрокинута. И соль у бабушки вывелась. Нынче она стоит немалых денег.
Сколько я ни напрягался, сколько ни вытягивал шею, увидеть больше ничего не
смог.
пошарил под травами -- ключа там не оказалось -- бабушка никого не ждала. И
сама дома не живет -- нечем отапливать такой большой дом. Да без людей хоть
сколько топи -- выстывает жилье.
сгибах. Огромный, тоже крашенный желтым замок. Желтый дверной косяк, в
центре которого один на одном крестики, углем и мелом начертанные к
какому-то святому празднику.
нашем доме все окрашено желтой краской.
чумазый моторист с буксира, подвалившего к берегу, и о чем-то таинственно
шептался с бабушкой. Ведра с краской остались у нас, а моторист, спрятав
что-то под рубаху, ускользнул со двора.
она и перекрасила в один цвет все -- от пола до коромысла. Краска сохла чуть
ли не все лето, ходить в избу надо было по доскам, ни к чему не
прислоняться. Сколько колотушек добыл я в то лето -- не перечесть. Зато
когда высохло, бабушка нахвалиться не могла красотою в избе и своею
хозяйственной предприимчивостью.
ж означает зеленый цвет в Танькиной, в Татьяниной песне?
игры, и драки. Здесь меня приучали к труду: заставляли огребать снег,
выпроваживать весенние ручьи за ворота. Здесь я пилил дрова, вертел точило,
убирал навоз, ладил трактор из кирпичей, садил первое в жизни деревце.
Здесь, среди двора, ставилась летом железная печка. На ней бабушка варила
варенье. А я жарился подле, с терпеливой и твердой верой: бабушка не
выдержит характера и даст мне пенок с варенья или хотя бы ложку облизать.
Здесь, под навесом, лежала утопленница мать, меня не допускали к ней, но я
все равно пробрался, посмотрел, и потом она долго приходила ко мне сонному.
Меня лечили травой, опрыскивали святой водой. Отсюда же, из-под навеса,
унесли на кладбище моего дедушку. На этом дворе, покрытом белым, нетронутым
снегом, меж сланей летами торчали иголки травы, по ней валялся Шарик. В
стайке вздыхала корова, на амбаре кричали курицы, исполнивши свое дело, и
громче их, будто тоже хотел снестись, но яичко никак не пролезало, базланил
петух. Бабушка держала петухов красных, драчливых, и руки у нее всегда были
до крови исклеваны. Ворота заложены гладким бастригом, превращенным в
заворину, тем самым бастригом, который забросил когда-то в крапиву
забунтовавший дед. Я подпрыгнул, крепко ухватился за верхние бревна заплота,
подтянулся и сел. Чего еще жду? Окрика: "А ворот тебе нету, окаянная твоя
душа! Вылезло тебе! Ворота не видишь, разъязвило бы тебя в душу и и
печенки!.."
тонкими осиновыми частоколинами краснела калина. Бабушка не собрала ее на
зиму, чтобы сварить пользительной и сладкой кулаги. И птицы почему-то не
склевали ягоды, а калина из тех ягод, которые они склевывают раньше других и
охотней других.
проточины и темные лоскутья, должно быть, лунные горы и земли.
ощущения ночи. Мы как бы попали в другое царство, где все околдовано сном,
все призрачно и до звонкости остыло. Зарод сметан на бугре, отодвинувшем в
сторону речку и клубящиеся ольшаники. Бугор гол, и зарод поставлен так,
чтобы продувало его со всех сторон. Сено сметано рыхло, на шалашом
составленном решетиннике. Зарод хорошо зачесан сверху и даже прикрыт
пластушинами корья. Но все равно сено в нем осенью согрелось, подопрело, и
не будь оно посолено, так и вовсе пропало бы.
один табун пасется здесь. И пасется явно давно. Зарод поддерган и сделался
наподобие кулича.
больших валенках, меховых шапках и рукавицах-мохнашках. У меня еще замотаны
пуховой шалью лицо и уши, оставлены только глаза, и смотрю я пристально па
снег, истоптанный козами, на ближний, прореженный лес с коротко подобранными
под себя тенями. Луна стоит почти над головою.
Авдотьи, недавно лишившейся мужа -- Терентия. Он без вести пропал на войне.
Так-таки и пропал, утерялся Терентий. В плен его лешаки унесли, героем ли
погиб?
луны, на белую поляну покоса в бесконечных пересверках. Накатывал морок на
луну, выплывало невесть откуда взявшееся облачко, и тогда бугор темнел, по
нему чешуистыми рыбинами плавали тени. Лес за покосом делался плотнее,
смыкался бесшумно. Но яснела луна, переставали бродить по снегу тени, и
окутанный мохнатой дремою лес покоился на своем месте. Космы берез обвисли
до белой земли, и хотя много их, этих крупных, несрубленных берез, все же
кажутся они одинаковыми. Вдовьей грустью наносит.
обгорелые былинки, и все это: и горбатые выгибы перевалов, и темные скалы,
ровно бы приклеенные к окоему, и деревья, как будто с детской небрежностью
нарисованные, ближние ельники, увязившие ветки в снегу, и спутанные в ржавые
клубки лозины, черемушники, ольшаники по извилистой речке -- весь этот край,
убаюканный тысячеверстной тишиною, никак не давал поверить, что где-то
сейчас гремит война и люди убивают людей.
этими дальними, волшебно светящимися перевалами, люди пьют вино за
новогодними столами, поют песни и целуют любимых женщин. Все они желают друг
другу счастья, никто из них не таит в сердце зла. Зла не должно быть в таком
прекрасном, в таком тихом и чистом мире!
Акунин Борис
Земляной Андрей
Володихин Дмитрий
Конан-Дойль Артур
Посняков Андрей