Чтение 126–й страницы книги ~Анж Питу~

- Четыре раза! - воскликнул Питу.

- Ишь ты! - осадил его папаша Клуи. - Ты, как я погляжу, парень усердный
да длинноногий. Ладно, четыре так четыре; приходи четыре раза. Но
предупреждаю: сегодня луна в последней четверти; завтра в лесу будет совсем
темно.

- Тогда мы будем заниматься в гроте, - отвечал Питу.

- И ты принесешь с собой свечу.

- Хоть две.

- Хорошо. А ружье?

- Вы его получите завтра.

- Надеюсь. Посмотрим, что ты запомнил из моих уроков.

Питу показал все, чему научился, и заслужил похвалу. На радостях он
пообещал папаше Клуи пушку.

Затем, поскольку время приближалось к часу ночи, он простился со своим
наставником и быстрым шагом - хотя, надо признать, не таким быстрым, как два
часа назад, - возвратился в Арамон, где все, от национальных гвардейцев до
простых пастухов, спали глубоким сном.

Питу тоже улегся, и ему приснилось, будто он командует многомиллионной
армией и зычным голосом, слышным в долине Иосафата, приказывает всему миру,
выстроенному во фрунт: "Шагом марш! На караул!"

Назавтра он дал или, вернее, передал урок своим подчиненным, причем
непринужденность и уверенность его действий подняли его репутацию среди
гвардейцев на недосягаемую высоту.

О слава, легкокрылый мотылек!

Питу сделался любимцем мужчин, детей и стариков.

Даже женщины хранили серьезность, когда он в их присутствии командовал
тридцати солдатам, построенным во фрунт:

- Черт подери! Выше голову! Вы должны иметь благородный вид. Берите
пример с меня! А у него вид был и вправду благородный!

Глава 68

В КОТОРОЙ КАТРИН В СВОИ ЧЕРЕД ПРИБЕГАЕТ К ДИПЛОМАТИИ

Папаша Клуи получил обещанное ружье. Питу был человек чести; он
руководствовался девизом: "Сказано - сделано!"

Два урока, подобных первому, превратили его в образцового гренадера.

К несчастью, познания самого папаши Клуи были не слишком обширны: дальше
поворотов направо, налево и кругом дело не пошло.

Тогда Питу прибегнул к только что выпущенным сочинениям "Французский
практик" и "Учебник национального гвардейца", не пожалев на их покупку целый
экю.

Благодаря столь щедрой жертве их командира арамонские солдаты научились
довольно сносно маршировать и становиться в ружье.

Когда Питу снова ощутил, что запас его познаний иссякает, он отправился в
Суассон, где стоял настоящий гарнизон и настоящие офицеры командовали на
учениях настоящими солдатами, - за один день Питу выяснил там больше, чем
освоил бы за два месяца теоретических штудий.

Так, в тяжких, лихорадочных трудах, протекли два месяца.

Питу купался в лучах славы, и это льстило его честолюбию, однако ничуть
не врачевало его сердечных ран; той части его существа, которую иные
физиологи остроумно именуют "тварью", приходилось несладко.

Питу бестрепетно принес тварь в жертву душе. Он так много двигался,
тратил так много физических и умственных сил, что, казалось, ему некогда
было и вспомнить о своих сердечных делах.

И тем не менее он помнил о них.

Сколько раз, после учений, которые, как правило, следовали за напряженной
ночной работой, Питу пересекал равнины Ларньи и Ну, проходил сквозь дремучий
лес, добирался до границы поместья Бурсон - и все для того, чтобы издали
взглянуть на Катрин, не пропускавшую ни одного свидания с виконтом.

Бросив на час-два хозяйство, Катрин прокрадывалась в охотничий домик,
стоявший на заповедных землях поместья Бурсон - в домик, где ее ждал
возлюбленный Изидор, этот счастливейший из смертных, с каждым днем
становившийся все надменнее и все красивее, меж тем как все кругом терпели
страдания и унижения.

Сколько мук испытывал несчастный Питу, каким печальным размышлениям о
неравенстве людей в их отношении к счастью он предавался!

Он, чьего расположения искали девушки из Арамона, Тайфонтена и Вивьера,
он, который мог бы тоже назначать свидания в лесу и гордиться женской
привязанностью, предпочитал плакать, как побитый мальчишка, под дверью
охотничьего домика г-на Изидора.

Ибо Питу любил Катрин - любил страстно, любил тем сильнее, что почитал ее
существом высшего порядка.

Теперь его мучило уже не то, что она любит другого. Нет, он больше не
ревновал ее к Изидору. Изидор был знатный господин, Изидор был красавец,
Изидор был достоин любви; однако Катрин, девушке из народа, не следовало,
пожалуй, покрывать позором свою семью или, по крайней мере, не следовало
приводить в отчаяние Питу.

Чем дольше он размышлял, тем чаще посещали его мысли, которые буквально
разрывали ему сердце.

- Что ж! - говорил себе Питу. - Она так бессердечна, что прогнала меня с
фермы. Я ушел, а она с тех пор даже не поинтересовалась, жив я или нет. Что
сказал бы папаша Бийо, если бы узнал, что она вот так предает друзей, вот
так пренебрегает своим долгом? Что бы он сказал, если бы знал, что хозяйка
дома вместо того, чтобы присматривать за работниками, бегает к любовнику, к
аристократу господину де Шарни! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он просто
убил бы Катрин, и все тут.

"А ведь это немало, - думал Питу, - иметь в запасе такое средство
отомстить".

Да, но как благородно было, имея это средство, им не воспользоваться.

Впрочем, Питу уже успел убедиться, что благородные поступки, неведомые
миру, редко приносят пользу тем, кто их совершает.

Нельзя ли как-нибудь дать Катрин знать о своем благородстве?

О, мой Бог! Нет ничего проще: нужно только подойти к Катрин в воскресенье
на танцах и произнести как бы невзначай одно из тех страшных слов, которые
открывают преступнику, что его тайна известна постороннему.

Разве не стоило сделать это хотя бы ради того, чтобы сбить спесь с этой
гордячки?

Но на танцах непременно будет этот знатный красавец, и Катрин станет
сравнивать Питу с его соперником, а что хорошего в таком сравнении?

Страдания изощрили мозг Питу, и он выдумал кое-что получше, чем разговоры
на танцах.

Охотничий домик, где виконт де Шарни принимал Катрин, стоял в густом
лесу, граничащем с лесом Виллер-Котре.

Графские владения от владений простых смертных отделяла самая
обыкновенная канава.

Катрин, которой по делам фермы приходилось постоянно объезжать окрестные
деревни и пересекать лес, достаточно было перейти канаву, чтобы попасть во
владения своего любовника.

Несомненно, именно поэтому охотничий домик и был избран местом свиданий.

Из его украшенных витражами окон было видно все, что происходит кругом, а
выйдя за дверь и тут же вскочив в седло, можно было в три прыжка очутиться в
лесу, то есть на нейтральной земле.

Питу, следившему за Катрин днем и ночью, было прекрасно известно то
место, где она въезжала в лес и выезжала из него, - так браконьеру известно
то место, откуда должна выскочить лань, которую он хочет подстрелить.

Катрин никогда не выходила из домика вместе с Изидором. Он выжидал
некоторое время, а затем, убедившись, что с ней ничего не случилось,
удалялся в другую сторону.

В один прекрасный день Питу, набравшись храбрости, спрятался в ветвях
огромного трехсотлетнего бука, нависшего над охотничьим домиком, и стал
ждать.

Не прошло и часа, как он увидел Катрин. Она привязала своего коня в
лесном овраге и, перелетев, словно испуганная лань, пограничную канаву,
проскользнула в домик.

Путь ее пролегал как раз под ветвями бука, на который взгромоздился Питу.

Не успела девушка скрыться в доме, как Питу слез с дерева и уселся на
земле, прислонившись спиной к его стволу. Затем он достал из кармана книгу
"Безупречный национальный гвардеец" и сделал вид, будто поглощен чтением.

Час спустя до его слуха донесся звук закрываемой двери. Потом послышался
шелест листвы и шорох женского платья. Наконец из-за ветвей показалось лицо
Катрин, которая испуганно смотрела по сторонам, чтобы убедиться, что ее
никто не видит.

От Питу девушку отделял десяток шагов.

Наш герой застыл под деревом с книгой на коленях.

Однако теперь он уже не притворялся, что читает; он пристально глядел на
Катрин, чтобы дать ей понять, что видит ее.

Катрин испуганно вскрикнула, узнала Питу, сделалась бледна, как смерть,
и, помедлив мгновение, сломя голову бросилась в лес, подбежала к своему коню
и, вскочив в седло, умчалась прочь.

Ловушка, подстроенная Питу, захлопнулась; Катрин попалась.

Питу возвратился в Арамон, не помня себя от счастья и страха.

Ибо, обдумав происшедшее, он понял, что его с виду простой поступок
чреват разными ужасными последствиями, о которых он прежде и не подозревал.

В следующее воскресенье в Арамоне должен был состояться военный парад.

Здешние национальные гвардейцы, превзойдя всю военную премудрость - или
сочтя, что они ее превзошли, - попросили своего командира учинить им
публичный смотр.

Жители нескольких соседних деревень, которым лавры арамонцев не давали
покоя и которые поэтому также принялись обучаться маршировке и стрельбе,