непременно требовался для решения поземельных споров сам радонежский
игумен, выяснятъ к тому перед уходом: что и кому из братии надобилось в
Москве? Киноварь и золото переписчикам книг - это он знал сам. Давеча
привезли александрийскую бумагу и добрый пергамен - обитель спешила
восстановить утраченные в сгоревшей Москве хотя бы самые необходимые
служебные книги: уставы, октоихи, молитвенники, служебники и евангелия,
над чем теперь трудились иноки, почитай, всех монастырей Московского
княжества. Требовалась и дорогая иноземная краска лазорь иконописцам, и о
том следовало просить самого князя Дмитрия. Требовались скрута и справа -
разоренные Тохтамышевым набегом московские бояре все еще скудно снабжали
монастырь надобным припасом, почему опять не хватило воску для свечей и
даже обычного сероваленого крестьянского сукна на иноческие оболочины, а
братия меж тем множилась и множилась, и ходить по селам, собирать
милостыню Сергий по-прежнему строго воспрещал, считая принос и привоз
добровольным деянием дарителей. Троицкой обители не должны были коснуться
нынешние упорные, с легкой руки псковских еретиков-стригольников, речи о
мздоимстве и роскоши, якобы процветающих и в монашестве, и среди белого
духовенства. Речи, повод которым дает теперь, увы, сам прощенный и
приближенный Дмитрием глава церкви, митрополит Пимен...
особенно прочной в самой верхней, завершающей ступени своей. Недостойный
князь и - паче того - недостойный пастырь духовный могут обрушить,
заколебав, все здание государственности, поелику народ в безначалии
смятется, яко овцы без пастыря, сильные перестанут сговаривать друг с
другом, слабые лишатся защиты власть имущих, и, словом, язык перестанет
быть единым существом, устремленным к соборному деянию, но лишь рыночною
толпою, где у каждого своя корысть, и едва ли не враждебная корысти
сябра-соперника...
племянником Федором. Нынче почасту стал уже и позабываться прежний
звонкоголосый и ясноглазый отрок Ванюшка, коего он сам постриг в иноки в
нежном отроческом возрасте и не ошибся в том, как видится теперь, и не
ошибся, позволив затем уйти из кельи в мир государственных страстей и
киновийного строительства. По сану и званию племянник давно уже сравнялся
с дядей, а по столичному положению своего монастыря даже и превосходил
Сергия, о чем, впрочем, они оба никогда не думали, тем паче <дядя Сережа>
и ныне был для Федора духовным водителем, как и для многих иных на Руси...
И самого-то горестного взятия града Тохтамышевым воинством при Алексии
могло бы не быть! Но не вечен никто на земле, никто не вечен, кроме
Господа, и, может быть, в этой бренности бытия, в вечной смене поколений,
передающих, однако, друг другу как дар и завет предков крохотные огоньки
духовности, искры того огня, коим окружил себя Спаситель на горе
Фаворской, быть может, в этом как раз и заключена главная тайна жизни, не
дозволяющая замереть и застыть, но вечно требующая, опять и опять, от
всякого верного неукоснения в земных и нравственных подвигах! <В поте лица
своего> - был первый завет, данный Господом человеку, ступившему на эту
землю из рая небытия и обрекшему себя на ошибки, мудрость и труд. Труд во
славу Всевышнего!
опоминаясь. Встал. Сотворил молитву. Когда-то он так вот и не встанет уже,
и братия с пением заупокойных литаний вынесет его ногами вперед из кельи и
предаст земле. Но нынче, теперь, он еще не имеет прав даже и на успение.
Тяжко разоренная и еще не собравшаяся наново Русь, его лесная и холмистая
родина, надежда православия на земле, со своим запутавшимся в гневных
покорах князем, ослабшая верой в лукавых спорах стригольнических, ждала от
него вскоре нового подвига, и подвиг должен будет свершить именно он.
тверского вельможу, Сергий со своим можжевеловым дорожным посохом и
невеликою торбою за плечами устремил в Москву.
сливаются воедино и, минуя Крутицы, делают излучистую петлю, в самом
исходе этого пойменного языка, на заливных лугах которого летом высят
долгие ряды стогов и пасутся монастырские скотинные стада, на выбеге из
леса стоит, выйдя весь на глядень, Симонов монастырь, где хозяином -
племянник преподобного Сергия, княжой духовник Федор.
испакощен и обгорел. Сейчас тут в заново возведенных стенах звенела,
рассыпалась музыкой веселых частоговорок ладная работа топоров. Новая
церковь, краше прежней, круто уходила в небеса, уже увенчанная бокастыми
главами, новым плотницким измышлением московских древоделей, которые
сейчас покрывали затейливые, схожие и с луковицею, и со свечным пламенем
главы и главки белою чешуею узорного осинового лемеха. Пройдет лето,
потемнеют, словно загаром покроются, нальются красниной нынешние желтые,
подобные маслу, сосновые стволы, а там станут и совсем уже буро-красными,
а белый нынешний лемех посереет сперва, а там и засеребрится в аэре,
впитывая в себя серо-голубую ширь неба и мглистые сизые тени облаков...
русской земли! Кабы дерево да не шаяло, кабы молодцы да не старились, кабы
девицы красные не хилились, кабы цветики лазоревы не вянули, кабы
весна-лето красное не проходили! Да и был ли бы тогда, стоял ли и сам
белый свет? Без грозы-непогоды не бывать ведру-ясени, без морозу да вьюг
не настать лету красному, безо старости нету младости, без ночи темныя нет
и свету белого! А заматереет молодец - сыны повыстанут, одороднеет
молодица - дочери повырастут! И всегда-то одно шает, друго родится, и
жалеть-то нам о том да не приходится!
трапезная, хлева, бертьяница, кельи, покой настоятельский. Но не туда, не
в светлые верхние жила тесовых горниц, а в дымное нутро хлебни унырнул
троицкий игумен, небрегая по навычаю своему <роскошеством палат
позлащенных>. Не к великому князю в Кремник, и даже не к племяннику
своему, игумену Федору, не к келарю, в гостевую избу, направил он стопы
свои, а к послушествующему в монастыре бывшему казначею вельяминовскому
Кузьме, нынешнему Кириллу, явился Сергий на первый након. И сейчас сидел в
черной от сажи печной, низкой, с утоптанным земляным полом избе, более
половины которой занимала хлебная печь с широким и низким устьем. Печь
дотапливалась, рдели багряные уголья, слоистый дым колебался занавесом,
пластаясь по потолочинам, неохотными извивами уходя в аспидно-черное нутро
дымника.
лаптях. Икры ног и колени гудели глухою болью, нынешняя дорога далась ему
с особым трудом.
плотного, слежавшегося снега. Москвичи в апреле ездили на санях. Все дул и
дул упорный сиверик, и натаявшие под весенним солнцем лужи за ночь
покрывались коркою льда, что, крушась, хрупала под ногами и проваливала
целыми пластами от ударов дорожного посоха.
как Кузьма месит дежу, отдыхал и отогревался после долгой дороги.
выгреб печь, дасыпав рдеющие угли в большую глиняную корчагу и прикрыв ее
крышкою, обмел под печи можжевеловым помелом и теперь, пока печь
выстаивалась, взялся снова за тесто.
конфузливо улыбаясь, пролез неведомый инок, бегло, с опаскою глянув на
Сергия.
раскрыть и рта, мрачно вопросил Кирилл, не прекращавший энергично
погружать обнаженные по локоть руки в упругую, словно живую, попискивающую
даже тестяную плоть.
глазки, выговорил пришедший брат.
плечом:
отступая за порог, но все еще держась за дверную скобу в надежде уговорить
хлебника.
стороною руки, выговорил Кирилл. - Бога славить али брюхо править?
хлопнул дверью.
Кирилл. - Почто келарь и держит таковых! Бегают межи двор, от монастыря к
монастырю! А в народе ропот: мол, церковные люди на мзде ставлены, иноки
пьют да блуды деют! А там уж и таинства нелюбы им, по то и ересь цветет,
аки крин сельный, или лучше изречь, аки чертополох!
докучливого брата, ловко сотворяя ковриги несколькими ударами ладоней из
кусков теста, кидает на деревянной лопате сырые хлебы в горячую печь.
сердито выговаривал Кирилл, не прекращая работы. - Князю что? Крестьян
беречь! Смердов! На хлебе царства стоят! Осироти землю, и вся твоя сила на
ниче ся обратит! Князь судия! Пастырь! Должен беречи всякого людина от
Корнев Павел
Контровский Владимир
Володихин Дмитрий
Василенко Иван
Посняков Андрей
Круз Андрей