его опоры на разум и на науку. Он, конечно, был сторонником научного
прогресса. Но в принципиальном отношении наука для него давала так же мало,
как и любое традиционное суеверие. П роблемы разума ему были близки, его
даже можно считать прямым предшественником картезианства, ставшего
философской основой классицизма XVII в. со всем присущим ему рационализмом.
Но до чрезвычайности ошибаются те, кто возводит учение Монтеня о разуме до
натурой и не любил никаких крайностей. Он прекрасно видел, что наука, как
она ни важна, все-таки не способна давать нам последнее и окончательное
объяснение всего происходящего. Поэтому п усть не удивляются те, кто считает
Монтеня прямым предшественником просветительства, если мы скажем, что
последним абсолютом, уже на самом деле объясняющим собою все существующее,
была для него судьба. У Монтеня читаем: "Вот до чего неверная и ненадежная
вещь - человеческое благоразумие, ибо наперекор всем нашим планам, решениям
и предосторожностям судьба всегда удерживает в своих руках власть над
событиями" (там же, 164). И далее: "Бывает, однако, и так, что судьба,
могущество которой всегда превосходи т наше предвидение, ставит нас в
настолько тяжелое положение, что законам приходится несколько потесниться и
кое в чем уступить" (там же, 157). "Но в сущности, сами наши мнения и
суждения точно так же, по-видимому, зависят от судьбы и она придает даже им
столь свойственные ей смутность и неуверенность. Мы рассуждаем легкомысленно
и смело, - говорит у Платона Тимей, - ибо как мы сами, так и рассуждения
наши подвержены случайности" (там же, 359).
выражено ослабленное самочувствие человеческой личности, какая-то ее
подавленность и безусловная растерянность перед существующим хаосом жизни.
Кое-где он еще говорит об удовольствии или жизненном наслаждении, играющем у
него как будто бы некоторую принципиальную роль. Но литературоведы и здесь
слишком спешат с интерпретацией философии Монтеня как некоторого рода
принципиального гедонизма. Если придерживаться текстов Монтеня, то, безусл
овно, нужно согласиться с тем, что для него существует какое-то
общежизненное наслаждение, способное создать в человеке то или иное, более
или менее нормальное самочувствие. Но это наслаждение, по Монтеню,
глубочайшим образом ослабляется самим же человек ом, который бесконечно
придумывает разного рода малореальные идеи, способные только ослабить и
рассеять нашу потребность в наслаждении. Эта неуверенность в сколько-нибудь
абсолютном значении наших удовольствий сказывается у Монтеня особенно в том
месте е го "Опытов", где он это общечеловеческое удовлетворение базирует не
на чем ином, как на Священном писании. Он пишет: "И в самом деле, либо наш
разум смеется над нами, либо, если это не так, он должен стремиться только к
одной-единственной цели, а именно
должна быть направлена лишь на то, чтобы доставить нам возможность хорошо
жить в свое удовольствие, как сказано в Свяшенном писании" (80, 1, 102).
После подобного рода ссылок на Священно е писание нам становится уже
непонятным, что же такое в конце концов этот гедонизм Монтеня. Во всяком
случае, он не свидетельствует о силе личности подобного рода гедониста;
Прибавим к этому также и то, что в своих "Опытах" Монтень помещает целую
большую главу (XX), которая так и называется: "О том, что философствовать -
это значит учиться умирать".
критика возрожденческого титанизма, это признание слабости и ничтожества
человеческого существа и это бессилие перед хаосом жизни. Вместе с тем
Монтень - чрезвычайно тонкая натура, ко торую невозможно сводить ни на какие
абстрактные категории. Ни традиционный католический теизм, ни атеизм, ни
безусловная опора на разум и науку, ни опора на жизненное удовольствие или
эмпирическое искание истины, ни вообще что-нибудь твердое и определен ное,
абсолютное не признается у Монтеня в качестве окончательной и принципиальной
данности, хотя ровно ничего из этого также и не отрицается. Монтеню
совершенно не повезло с признанием этого тонкого своеобразия и текучего
самочувствия его личности. Но чт о касается нас, то мы во всяком случае
исходим из этой тонкой текучести внутренне-личностного самочувствия и не
станем навязывать Монтеню признания каких-нибудь категорических абсолютов.
Это тонко текучее самочувствие, для которого всегда характерна реля
тивистская оценка действительности, и есть подлинная эстетика Монтеня. И
подобного рода неустойчивая, всегда разнообразная, слабосильная, хотя часто
и весьма острая эстетика Монтеня сказывается даже в том новом жанре, который
он изобрел в литературе. Его "Опыты" лишены всякой системы, всякого порядка,
всякой последовательности в развитии мыслей, пересыпаны античными цитатами,
хотя из античности ему сначала были близки только стоики, а потом стали
близкими исключительно скептики. В трех томах его "Опытов " затрагиваются
без всякого специального намерения любые темы, любые вопросы, любые факты и
ровно ни о чем не высказывается никакого окончательного суждения. В этом -
особенная прелесть его эстетики. Но это, конечно, безусловная критика
Ренессанса и полн ая чуждость возрожденческому титанизму, возрожденческому
артистизму и возрожденческому самоутверждению человеческой личности в ее
принципиальном и нерушимом антропоцентризме.
человеческой личности, утверждающей себя стихийно и действующей титанически
и артистически. Этот красивый возрожденческий индивидуализм возможен был
только в ту эпоху, когда самоутвержденный и ндивидуализм чувствовал для себя
твердую опору в окружающей среде, т.е. в природе, в обществе и в истории.
Такое титаническое самоутверждение и связанное с ним свободомыслие
предполагали вполне безопасную и чисто эстетическую данность жизни и бытия.
Жизн ь и бытие не отвергались в их субстанции, но эта их субстанциальность
была обезврежена их самодовлеюще-созерцательной данностью. Можно было не
опасаться ее стихийных и катастрофических последствий для самоутвержденного
индивидуума, и этот индивидуум был
себя во всяком случае в полной безопасности от разного рода абсолютов,
античных, средневековых или современных ему. Однако очень быстро оказалось,
что эта самодовлеющая личность вовс е не находится в столь безопасной
гармонии с окружающим, чтобы она могла с полным бесстрашием осуществлять
свой артистический титанизм.
художники XIV - XVI вв., с самого начала чувствовали невозможность полной
опоры на этот артистически-субъективистский индивидуализм. Но у них еще
оставалась иллюзия эстетического сам одовления и потому жизненной
безопасности всего реально-исторического окружения возрожденческой
титанической личности. Скоро оказалось, что эта гармония является только
иллюзией, что время уходит очень быстро вперед и возрожденческий титан уже
не может у гнаться за этим течением времени. Чем дальше, тем больше
нарастало чувство трагического разлада возрожденческого титанизма и
фактических, жизненных возможностей. В этом отношении историко-литературные,
историко-художественные и вообще исторические матери алы XV - XVI вв.
настолько многочисленны и даже прямо бесчисленны, что нет никакой
возможности просто перечислить формы этой трагической гибели эстетики
Ренессанса. Мы вынуждены ограничиться здесь, может быть, только двумя-тремя
примерами, но примеры эти потрясающие, безысходно-трагические и
свидетельствующие об окончательной гибели эстетики Ренессанса, о ее
окончательном уходе в безвозвратное прошлое.
военной и экономической работой, участвовал в войнах, находился в тяжелом
алжирском плену, был ранен, несколько раз побывал в тюрьме. Перед смертью он
постригся в монахи. Роман, принесший Сервантесу мировую славу, "Дон-Кихот
Ламанчский" был написан в 1602 - 1615 гг. Бессмертный образ Дон-Кихота,
бесконечное число раз излагавшийся и анализировавшийся, далеко не всегда
получал верную оценку и уже совсем редко привлекался для характеристики
тогдашней эстетики. Образ этот, однако, еще и до настоящего времени
производит волнующее впечатление, оставаясь, при всей своей интуитивной
понятности, все же весьма трудным для эстетического анализа.
противоречии самосознания Дон-Кихота и его жизненных возможностей. Прежде
всего это чисто возрожденческий человек, если иметь в виду его
индивидуальную и, конечно, артистическую сам оутвержденность, если иметь в
виду его веру в свое рыцарское достоинство и в свои рыцарские обязанности и
если в то же самое время отдавать себе отчет в том, что в его время уже
исчезла та социально-историческая обстановка, которая превращала рыцарство в
огромную силу, самоотверженно защищавшую самые высокие идеалы человеческой
справедливости и самые высокие стремления помогать ближнему и делать его
жизнь прекрасной. Такое ужасающее противоречие делало весь героизм
Дон-Кихота и весь его жизненный подвиг чем-то несвоевременным, неуместным и,
в конце концов, даже смешным. Это не значит, что сам Сервантес хотел создать
из своего Дон-Кихота какую-то комическую фигуру. Наоборот, он его всячески
превозносит, он старается сделать его прекрасным героем Ренесса нса, и он
даже бесконечно любит его, преклоняется перед ним. Однако тем ужаснее
эстетический эффект, производимый Дон-Кихотом на любого читателя во все
время существования этого романа. Дон-Кихот оказывается безусловно смешной
фигурой, но не потому, что
дурные цели или что он создан для увеселения читательской публики. Все дело
в том, как мы уже сказали, что в те времена уже исчезла сама обстановка,
которая делала рыцарство реально й, красивой и притом необходимой силой.
Пришел человек другого типа, настроенный уже не так идеалистически, уже не
так преданный общечеловеческому делу, человек гораздо более мелкий и
деловой, а мы теперь сказали бы - и притом без всякого преувеличения и без
всяких кавычек - гораздо более буржуазно настроенный человек, для которого
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Андреев Николай
Прозоров Александр
Журавлев Владимир
Андреев Николай