Чтение 126–й страницы книги ~В круге первом~

качестве ремонта и отсутствии спецодежды.

Тем временем общее собрание парторганизации Марфина горячо присоединилось
к рекомендации обкома и единодушно избрало Степанова своим освобождённым
секретарём, так и не повидав его. В те же дни агитатором в Волоколамский
район был послан некий кооперативный работник, снятый за воровство в
Егорьевском районе, а в Марфине Степанову обставили кабинет рядом с
кабинетом оперуполномоченного -- и он приступил к руководству.

Руководство он начал с принятия дел от прежнего, не освобождённого
секретаря. Прежним секретарём был лейтенант Клыкачёв. Клыкачёв был сухопар,
как борзая, очень подвижен и не знал отдыха. Он успевал и руководить в
лаборатории дешифрирования, и контролировать криптографическую и
статистическую группы, и вести комсомольский семинар, и быть душой "группы
молодых", и сверх всего быть секретарём парткома. И хотя начальство называло
его требовательным, а подчинённые -- въедливым, новый секретарь сразу
заподозрил, что партийные дела в марфинском институте окажутся запущенными.
Ибо партийная работа требует всего человека без остатка.

Так и оказалось. Начался приём дел. Он длился неделю. Не выйдя ни разу из
кабинета, Степанов просмотрел все до единой бумаги, каждого партийца узнав
сперва по личному делу, а лишь позже -- в натуре. Клыкачёв почувствовал на
себе нелёгкую руку нового секретаря.

Упущение вскрывалось за упущением. Не говоря уже о неполноте анкетных
данных, неполноте подбора справок в личных делах, не говоря уже об
отсутствии развёрнутых характеристик на каждого члена и кандидата, --
наблюдалось по отношению ко всем мероприятиям общее порочное направление:
проводить их, но не фиксировать документально, отчего сами мероприятия
становились как бы призрачными.

-- Но кто же поверит? Кто же поверит вам теперь, что мероприятия эти
действительно проводились?! -- возглашал Степанов, держа руку с дымящейся
папиросой над лысой головой.

И он терпеливо разъяснял Клыкачёву, что всё это сделано [на бумаге]
(потому что -- только на словесных уверениях), а не [на деле] (то есть не на
бумаге, не в виде протоколов).

Например, что толку, что физкультурники института (речь шла, разумеется,
не о заключённых) каждый обеденный перерыв режутся в волейбол (даже имея
манеру прихватывать часть рабочего времени)? Может быть это и так. Может
быть они действительно играют. Но ни мы с вами, ни любые поверяющие не
станут же выходить во двор и смотреть, прыгает ли там мяч. А почему бы тем
же волейболистам, сыграв столько игр, приобретя столько опыта, -- почему не
поделиться этим опытом в специальной физкультурной стенгазете "Красный мяч"
или, скажем, "Честь динамовца"? Если бы затем Клыкачёв такую стенгазетку
аккуратненько снял бы со стеночки и приобщил к партийной документации -- ни
у какой инспекции никогда не закралось бы сомнение в том, что мероприятие
"игра в волейбол" реально проводилась и руководила им партия. А в настоящее
время кто же поверит Клыкачёву на слово?

И так во всём, так во всём. "Слова к делу не подошьёшь!" -- с этой
глубокомысленной пословицей Степанов вступил в должность.

Как ксёндз бы не поверил, что можно солгать в исповедальне, -- так
Степанову не приходило в голову, что можно солгать и в письменной
документации.

Однако, сухопарый Клыкачёв с постоянною запышкою боков не стал спорить со
Степановым, но открыто благодарно соглашался с ним и учился у него. И
Степанов быстро помягчел к Клыкачёву, проявляя тем самым, что он человек не
злой. Он со вниманием выслушал опасения Клыкачёва о том, что во главе такого
важного секретного института стоит инженер-полковник Яконов, человек не
только с шаткими анкетными данными, но попросту [не наш] человек. Степанов и
сам предельно насторожился. Клыкачёва же он сделал своей правой рукой, велел
заходить в партком почаще и благодушно поучал его из сокровищницы своего
партийного опыта.

Так Клыкачёв скорее и ближе всех узнал нового парторга. С его
язвительного языка "молодые" стали звать парторга "Пастух". Но именно
благодаря Клыкачёву отношения с Пастухом у "молодых" сложились неплохие. Они
быстро поняли, что им гораздо удобнее иметь парторгом не открыто своего
человека, а постороннего беспристрастного законника.

А Степанов был законник! Если ему говорили, что кого-то жаль, что к
кому-то не надо проявлять всей строгости закона, но проявить снисхождение,
-- борозда боли прорезала лоб Степанова, увышенный отсутствием волос на
темени, плечи же Степанова сутулились, как бы ещё под новой тяжестью. Но,
сжигаемый пламенным убеждением, он находил в себе силы распрямиться и резко
повернуться к одному и к другому собеседнику, отчего беленькие квадратики --
отражения окон, метались на свинцовых стёклах его очков:

-- Товарищи! Товарищи! Что я слышу? Да как у вас поворачивается язык?
Запомните: поддерживай закон всегда! поддерживай закон, как бы тебе ни было
тяжело!! поддерживай закон из последних сил!! -- и только так, и только этим
ты в действительности поможешь тому, ради кого собирался закон нарушить!
Потому что закон именно так составлен, чтобы служить обществу и человеку, а
мы этого часто не понимаем и по слепости хотим закон обойти!

Со своей стороны и Степанов был доволен "молодыми" с их тяготением к
партийным собраниям и партийной критике. В них он видел ядро того здорового
коллектива, который он старался создавать на каждом новом месте своей
работы. Если коллектив не открывал руководству нарушителей закона из своей
среды, если коллектив отмалчивался на собраниях -- такой коллектив Степанов
с полным основанием считал нездоровым. Если же коллектив всем скопом
набрасывался на одного своего члена и именно на того, на кого указывал
партком, -- такой коллектив по понятиям людей и выше Степанова был здоровый.

У Степанова много было таких установившихся понятий, с которых сойти ему
было невозможно. Например, он не представлял себе собрания без принятия в
его конце громовой резолюции, бичующей отдельных членов коллектива и
мобилизующей весь коллектив на новые производственные победы. Особенно он
любил за это "открытые" партсобрания, куда в добровольно-обязательном
порядке являлись и все беспартийные, и где можно было вдребезги разносить
их, они же не имели права защищаться и голосовать. Если же перед
голосованием раздавались обиженные или даже возмущённые голоса: "Что это?
Собрание? Или суд?",

-- Позвольте, товарищи, позвольте! -- властно прерывал Степанов любого
выступавшего или даже председателя собрания. Дрожащей рукой наскоро высыпав
в рот порошок (после контузии у него жестоко разбаливалась голова от всякого
волнения, а волновался он всегда, если нападали на партийную истину), он
выходил на середину комнаты под самый свет верхних ламп, так что видны были
крупные капли пота на его высоком лысом темени, -- вы что же, получается,
против критики и самокритики? -- И решительно размахивая кулаком, как бы
заколачивая свои мысли в головы слушателям, разъяснял: -- Самокритика есть
высший движущий закон советского общества, главный двигатель его прогресса!
Пора понять, что когда мы критикуем наших членов коллектива, то не для того,
чтобы отдать их под суд, но чтобы держать каждого работника каждую минуту в
постоянном творческом напряжении! И тут не может быть двух мнений, товарищи!
Конечно, не всякая критика нам нужна, это верно! Нам нужна [деловая]
критика, то есть, критика, не затрагивающая испытанных руководящих кадров!
Не будем смешивать свободу критики со свободой мелкобуржуазного анархизма!

И отойдя к графину с водой, глотал ещё один порошок.

Так торжествовала генеральная линия партии. И всегда случалось, что весь
здоровый коллектив, включая и тех членов, кого бичевала и уничтожала
резолюция ("преступно-халатное отношение к работе", "граничащее с саботажем
невыполнение сроков") -- единогласно голосовал за резолюцию.

Иногда даже сходилось так, что Степанов, любящий резолюции разработанные,
развёрнутые, Степанов, счастливым образом всегда заранее знающий смысл
ожидаемых выступлений и окончательное мнение собрания, не успевал, однако,
впопыхах, целиком составить резолюцию [до] собрания. Тогда после объявления
председательствующего:

-- Слово для оглашения проекта резолюции имеет товарищ Степанов! --
освобождённый секретарь вытирал пот со лба и с лысины и говорил так:

-- Товарищи! Я был очень занят, и поэтому в проекте резолюции не успел
уточнить некоторых обстоятельств, фамилий и фактов,

или:

-- Товарищи! Меня вызывали в Управление, и сегодня проекта резолюции я
ещё не написал, и в обоих случаях:

-- Прошу поэтому голосовать резолюцию е [целом], а завтра на досуге я её
[подработаю].

И марфинский коллектив оказывался настолько здоровым, что без ропота
поднимал руки, так и не зная (и не узная), кого именно будут в этой
резолюции поносить, кого превозносить.

Очень укрепляло положение нового парторга ещё и то, что он не ведал
слабостей интимных отношений. Все уважительно звали его "Борис Сергеич".
Принимая это как должное, он, однако, никого на всём объекте по
имени-отчеству не звал, и даже в азарте настольного биллиарда, сукно
которого неизменно зеленело в комнате парткома, восклицал:

-- Выставляй шара, товарищ Шикин!

-- От борта, товарищ Клыкачёв!

Вообще, Степанов не любил, чтобы люди взывали к его высшим и лучшим
побуждениям. Одновременно и сам он к подобным побуждениям в людях не взывал.
Поэтому, едва почувствовав в коллективе какое-то неудовольствие или
сопротивление своим мероприятиям, он не разглагольствовал, не убеждал, но
брал большой чистый лист бумаги, крупно писал вверху: "Предлагается
нижепоименованным товарищам к такому-то сроку выполнить то-то и то-то",
затем графил по форме: • по порядку, фамилия, расписка в извещении -- и
давал секретарше обойти с листом. Указанные товарищи читали, как угодно
расплескивали своё ожесточение над белым равнодушным листом, но не могли не
расписаться -- а расписавшись, не могли не выполнить.

Был Степанов секретарём [освобождённым] также и от сомнений и блужданий
во тьме. Довольно было объявить по радио, что нет больше героической
Югославии, а есть клика Тито, как уже через пять минут Степанов разъяснял