Чтение 127–й страницы книги ~Последний поклон~

Хочется забыться, довериться ему, закрыть глаза и остаться в нем
навсегда, глубоко погрузиться в мягкую вековечную дрему. Это так легко!
Осторожно поднимаю руку, стягиваю шаль с одного уха. Ничего не слышно.
Ничего!

Какие тут могут быть козы? Что тут вообще может быть живое?

Безуспешно пытаюсь я уверить себя в том, чего нет: Августа спит
спокойно, бабушка моя, гордая и шумливая, не ходит по людям и не выглядывает
куски, на всей земле моей тишина, -- но впасть в самообман не удается --
даже в этом лесу, в горах этих. окутанных младенчески-тихим сном, таится
ощущение тревоги. Или тревога намертво въелась в мою душу, как въедается
пыль в легкие силикозников?

Острой занозой входит в сердце беспокойство. Ровно бы опухает оно. Не
раз, не два будет потом вот так же бояться и болеть сердце, непрощенно
станут вонзаться в него какие-то недобрые предчувствия, и такое уж свойство
нехороших предчувствий, что ли, -- они обязательно сбудутся.

Наверно, в ту минуту, когда погибла фэзэошница Катя, та самая, с
косами, в беретке, которой собирался я сочинить письмо с эпиграфом, --
заныло, стиснулось во мне сердце. За отсутствием сцепщика она пыталась
перецепить паровоз у пригородного поезда, на котором проходила практику.
Такая же, как она, соплюха, прошедшая за пять военных месяцев путь от
кочегара до машиниста, расплющила девушку буферами.

Я не застану ее, но узнаю, что звали ее не Катей, а Груней, Грушей, и
что схоронили ее в братской могиле вместе с умершими в соседнем госпитале
бойцами.

Много лет прошло. Девушку Груню небось забыли все на свете, а я вот
отчего-то помню. Сдается мне, что она-то и была бы моей первой любовью.
Впрочем, я много раз в жизни придумывал себе любовь, придумал, должно быть,
и эту.

-- Мне грустно и легко, печаль моя светла...

-- Ты чЕ шепчешь? Молитвы или наговоры? -- Кеша уставился на меня,
смотрит, рот открывши. Ресницы его густо обросли бахромой, бородка и усы,
едва пробившиеся, тоже.

-- Наговоры. -- Я шевелюсь в сене и любопытствую: -- Кеша, есть такие
страны, где люди ходят сейчас босиком и без штанов. Веришь?

-- Не-а.

-- А что война идет?

Кеша туго думает, затем поводит плечами, как будто стряхивает с себя
неловкую поклажу. Сено начинает шуршать, и он затихает.

-- И верю, и не верю, -- выдавливает. -- А твое-то какое нело? ЧЕ
беренишь себя и меня. Молчи навай. Скоро принут!

-- Кто?

-- Да яманы-то. -- Кеша, отогнув воротник, обобрал с ресниц куржак и
всмотрелся в меня пристальней. -- Всегна ты за всех мучаешься. Оттого жить
тебе тяжельше. Тиха! Инут вроне?

Я поспешил отыскать рукой шейку ружья и отвернулся от Кешиного
заиндевелого лица, на котором глаза от луны светились беззрачно, будто у
идола. Кеша двинул меня локтем в бок, и я не вдруг, но очнулся, однако
ничего нового на покосе не увидел.

Приподниматься начал. Ожило сено.

-- Мри! -- Кеша глазами показал мне на то место, где покос уголком
вдавался в лес и где еще по сию пору виднелись заросли, не скошенные из-за
сырой погоды. Несъедобные там росли травы, больше медвежьи дудки в руку
толщиной, из которых в детстве мы делали брызгалки, охотники свинец для пуль
в них отливали. Широкие розетки дудочника роняли на снег семя. Шишки с елок
и сосен нападали, и оттого все там пестрело. Синими жилками вились,
сплетались заячьи и горностаевы следы. В кормных зарослях покойной дурнины,
накрытых серой тенью леса, произошла какая-то перемена -- сделалось там
темнее, дудки по отдельности уже мало где различались, и что-то едва слышно
пошурхивало, ровно бы кто задевал переспелые дудки и вершинки их прыскали
летучим семенем.

Сердце стронулось с места. Дыхание во мне сперло. Я еще не увидел коз в
тени леса, среди бурьяна, но почувствовал: они там, они пришли. Напряженно,
до тумана в глазах пялился я на нескошенный уголок покоса и различил
странные лоскутья на снегу. Из спутанных зарослей елок, осин и сосенок, из
снежной опушки леса проступили тени, похожие на деревенские лавки с четырьмя
ножками. На каждую лавку вроде бы брошена шапка, свесилось ухо. Скамейки
стронулись с места, зашевелились, словно отражения на воде. От них
отделилась тень, выдвинулась на белый покос, у нее вдруг объявились два
острых рога.

Не сразу, но я сообразил, что луна скатилась к Енисею и эта бесовская
тень с бородою и рогами есть не что иное, как тень козла-гурана. Едва
различимой прожилкой гуран спаивался со своим, причудливо вытянутым,
отражением. Задрав бороду, он процеживал ноздрями морозный воздух. Глаза его
взблескивали, уши напряженно стояли. Козлухи, гураны и анжиганишки --
малолетки -- замерли в отдалении: ждали, когда вожак двинется вперед. Eщe не
весь табун вышел из леса. Угадывалось движение на опушке и под деревьями, с
которых текла кухта, дырявила комьями снег. Дудки дребезжали, тренькали,
будто слабо натянутые струны на своедельной балалайке.

Я сглотнул слюну. Кеша придавил мое колено. Вожак ныром пошел по снегу,
оставляя после себя глубокую борозду, остановился посреди бугра и снова
задрал бороду. Я слышал, как он посапывает. Донесло противный запах старого
козла.

Можно было стрелять.

Но Кеша опять давнул мое колено и повел глазами в другую сторону. Я
медленно перевел взгляд, куда он показывал, и чуть было не закричал. Там, во
главе с другим, но уже безрогим гураном, стояла, рассыпавшись по нижней
поляне, еще одна козья стая. Безгласно и бесшумно возникла она из этих гор,
из белых снегов, из вылуженной ночи и двинулась в обход нас, на другую
сторону зарода. Вожак там был или молод, или менее осторожен -- к зароду
козы бежали нетерпеливо, будто солдаты с проходящих воинских эшелонов за
кипятком. Анжиганы отталкивали друг дружку, перепрыгивали через коз, глубоко
проваливавшихся в снег.

Кеша взглядом приказал следить за тем козлом, что двигался к нам из
дудочника. Козел, должно быть, не уловил никаких подозрительных запахов --
дыхание наше глушило сеном, но все равно осторожничал, заметил, видать,
куржак от нашего дыхания, возникший на сене, или потревоженный нами зарод,
может, и лыжня, оставленная нами, насторожила его. Он не торопился, хотя
козы другого табуна уже шумели сеном за нашими спинами, сопели алчно,
взмыкивали, анжиганишки бодали друг дружку безрогими лбами, хмелея от
соленого сена.

Осторожней и осторожней двигался к зароду вожак-гуран. Меня колотило, и
я с трудом сдерживался, чтобы не заорать во всю глотку и не пальнуть.
Подбористые в талии козлушки и тонконогие козлы пытались ослушаться вожака,
забегали вперед, рвались к сену. Гуран сердито мотал головой всякий раз,
когда народишко его бородатый зарывался, поддел рогами чересчур резвого
анжигана так, что тот отлетел в снег и больше вперед не совался.

Но вот рогатый гуран коротко мякнул -- и весь табун смешанной толпой
бросился к зароду. Лишь сам вожак прирос к месту, уперся в меня светящимся
взглядом, будто пригвоздил к мосту. Холодная струйка потекла по желобу моей
спины, ни дыхнуть, ни охнуть, даже единым пальцем шевельнуть я был не в
силах.

Кеша стиснул до боли мое колено, сыро выдохнул в ухо:

-- Его!

А я наметил глазами рвущегося вперед ушастого анжигана, того самого,
которого отбросил рогами вожак.

Гурана мне стрелять не хотелось.

Дивен был вожак! Тонконог, грудаст. Рога у него набраны из толстых, к
остриям утоньшающихся колец -- различимо на тени. Голова гордо вознесена, но
все равно висит борода почти до снега. И эта борода, и умный покатый лоб,
тревожная и гордая поза гурана навевали что-то древнее, легенду о
жертвоприношениях, о библейских временах и притчах. Красавец был вожак.

И ночь красива и тиха была.

Никого мне убивать не хотелось. Но Кеша тут старший, я должен
подчиняться ему. Так мы уговорились. Он и ружье мне дал получше, потому как
не надеялся, что из расшатанного дробовика-брызгалки я попаду во что-нибудь.

Неохотно потянул руку из лохмашки, слабо надеясь, что Кеша остановит
меня, сменит решение, я опять суну руку в обжитое нутро собачьей лохмашки, и
рука обрадуется еще не выветрившемуся из рукавицы теплу.

Кеша не останавливал меня. Он прикладывался щекой к ружью,
установленному на старые деревянные вилы, замаскированные в сене. И я, чтобы
не опоздать, чтобы не упустить ту секунду, ради которой мы шли сюда из села
в морозную тайгу, сидели здесь чуть ли не половину ночи, начал шарить по
гладкой ложе ружья. Пальцы мои коснулись скобы и приклеились к металлу,
накаленному морозом.

Я должен стрелять! Стрелять в этого мудрого козла с бородой
чудаковатого волшебника Хоттабыча, в эту новогоднюю, зимнюю ночь, в тишину,
в белую сказку!

Ударил я гурана почти в упор из обоих стволов. Задумался, замешкался,
козел оказался вплотную передо мной, да и Кеша, приложившись, ждал моего
выстрела.

Я ощутил толчок от ружья и еще до того, как вспух облаком черный дым из
стволов, успел увидеть в проблеске пламени пружинисто прянувшего ввысь
вожака. Кешин выстрел сухой лучиной треснул чуть позже. Сбросив с себя ворох
сена, Кеша тонко завизжал:

-- Есть! Есть! -- и помчался от зарода.

Он проседал в снегу, падал, заваливался. За ним волочились полы
собачьей дохи, и походил он на неуклюжую росомаху. А по покосу, в беспорядке
и панике разбегались козы. Они уходили скачками, проваливались по грудь в
снег, блеяли, кричали. Анжиганишки судорожно бились в кустах, ломали их с
треском.