поносил отца, виновника бедствий. Советники Чан Фэя лезли, как мухи на
падаль, пытаясь что-то понять, и Фынь Мань отбивался локтями.
тряслись и цзыры были непонятны. Не понял Фынь Мань и крушенья отца.
невозмутимо-спокойный отец - враг. Точно такой же выдумал некогда
подчинение родителям, как высшую добродетель детей, что бы ни совершали
родители.
Мань. - Он только прячется под хитрым обличьем немощи. Знаю, дать ему
власть, и он сдерет с меня кожу..."
- и забился за спины монгольских начальников. Он слишком много ел, его
подташнивало. Он скорчился и плакал одними глазами, и слезы лились по
неподвижному лицу, как бывало бесконечно давно, в детстве, которого не
было.
беспомощности после отрешения от родительского очага. Хуже, чем в первые -
длинные-длинные - годы солдатских унижений за миску грязного риса и кусок
тухлой рыбы, когда одна за другой ломались кости души.
главному врагу - отцу. Были! Потом он забыл, успокоился, устроился, он
ехал в телеге среди боевых машин, забавляясь: в Су-Чжоу, может быть, он
увидит правителя издали, но сановник никогда не узнает сына...
старых книгах: мстящий безумен. Все ложь, бессмыслица, грязь, жизнь -
клоака. Счастливы нерожденные...
поступать перед лицом новой беды и грозного завтра. Чан Фэй мысленно искал
знак, способный выразить день без завтра или ночь, за которой не последует
утро. Черные цзыры сомкнули перед ним ряды, как армия перед боем. Чан Фэй
метался, подобно солдату, потерявшему место в строю. Глухо и жестко, будто
люди, цзыры отвергли Чан Фэя. Ни один не захотел помочь, ни один!
и подчиненных жесткой, как из нефрита, рукой, бормотал обрывки изречений.
В них и лучший гадальщик не прочел бы пророчества. Советники не смели
понять, что в Чан Фэе еще бодрствовала память, но разум ушел, может быть
навсегда. Прижавшись друг к другу, как куропатки в морозную ночь, суны
притихли. И они катились к пределу, за которым не поднимается солнце.
Скорчившись, подтянув колени и пряча между ними кисти рук, старый тысячник
устраивался, как у себя, в уютной юрте, на толстой кошме из пахучей
овечьей шерсти. Другие вытягивались, как укушенные, корчились, будто от
ожога. И успокаивались.
двоились, как двоились и образы.
здесь в шелковый ханский шатер на сунской земле вползали чужие сны.
Мягколапые, грузные, черные, они вертели длинными верблюжьими шеями,
жевали беззубыми челюстями.
твердой земли. Колдуны, подняв ханский шатер, потрясли его, и в бездонную
темноту посыпались спящие. Нужно было проснуться, прогнать подлые сны, но
не стало силы, и крик застрял в горле, твердый, как конский навоз на
снегу.
на коленях, прижимая к впадине груди умолкшую флейту. - Подними глаза!
вглядывался в зрачок, ловя что-то скрытое во влажной глубине. Что ему
нужно? Чего хотел этот, чужой и страшный, которого танцовщица не боялась?
слабое тело. Длинные пальцы хана, способные согнуть клинок, охватили шею
кольцом. Смертная хватка нарастала. Женщина вытянулась, не сопротивляясь.
Опьяненная соком мака и конопли, она удивленно глядела в глаза монголу, не
понимая, что происходит. И вдруг сразу поникла, уходя из жизни так же
случайно, так же без воли, как явилась на свет.
слабая жизнь вернулась в слабое тело, и погладил жесткой ладонью холодную
щеку. Он не хотел убивать. Он и шутил, и сбрасывал чары колдовского танца.
Сбросил? Да, но нечто осталось между ним и этой танцовщицей. Пусть...
непобежденный, единственный уцелевший в поле. Тела валялись - трупы,
скошенные мечом разгула. Скорченные, как младенцы в утробе матери,
бесстыдно разметавшиеся, как Ной перед сыновьями, переплетенные, как
враги, перервавшие друг другу горло. Ни один не приподнялся навстречу
хану, никто не пошевелился. Даже услужливые суны не выдержали. Они сбились
в плотный ком, как змеи весной, и чья-то рука с обвисшей кистью торчала,
как змеиная голова на толстой шее.
в овраге - глубокий, ровный, без черточки следа, будто все замерло
навсегда и никто никогда не очнется.
Тенгиза, легкий свет гнул монгола, который без усилия взбрасывал на плечо
самого крупного барана.
силы, он боролся с ней, как в других пустынях и горах некий человек
боролся с жителем небес - не за добычу, не за власть, а просто из
гордости.
хан приподнялся, схватил правой брата, лежавшего рядом.
Встань!
брата вяло отвалилась, будто шея лишилась костей. Тенгизу показалось, что
брат не дышит. Разжав пальцы, хан дал телу повалиться на место. Хан хотел
позвать - и не смог.
приказывал хан сам себе. Нет, срок пришел. И на Тенгиза, как на других,
садился грузный черный сон, как других, он жевал Тенгиза беззубыми,
мягкими челюстями, мял лапами, крал силу. Не ранил - без боли, без раны
сосал кровь. Молча...
виски монгола. Осторожно, концами пальцев она делала круговые движенья. Ее
научили не одному искусству танца. Овладев врачеваньем руками, она умела
изгонять головную боль и усыпляла страдающих бессонницей. Она хотела,
чтобы этот страшный, могущественный человек проснулся свежим, здоровым.
Могло быть и худшее. У него Глаз Будды, он особенный. Он просто слишком
силен, но ведь шея цела и не болит.
и ее подруги будут танцевать и играть на флейтах только для него. Так
будет, будет: ведь он уже затронут Глаголом-Словом танца, она знает. И он
не будет жесток...
Продолжая правой рукой - в правой сильнее излучения - делать круги над
лбом Тенгиза, женщина запустила левую руку в глубокое блюдо с остатками
какой-то пищи. Мясо и еще что-то острое. Она ела и ела, жадно, быстро,
пока не опорожнила все. Она облизала руку, палец за пальцем, не спеша и
тщательно, как кошка. Вскоре она незаметно заснула, опустившись на
широкую, медную грудь хана.
опущенные полы ханского шатра, телохранители Тенгиза заглянули раз,
заглянули второй и вошли, не слишком медля. Здесь слишком крепко спали,
слишком крепко. Хан Тенгиз еще не был столь велик, чтобы его не решались
будить, и устраивали совещания перед закрытым шатром.
сбежался лагерь. В шатре никто не дышал, многие были уже холодны.
приступая к Тенгизу. Под окоченелым телом женщины лежал бездыханный
великий хан. От смерти нет лекарства.
всадник из чьего-то десятка.
семидесяти человек, которые праздновали победу над Су-Чжоу в ханском
шатре, удалось разбудить только пятерых.
Кто виновник? Суны, конечно. Но все, суны, служившие гостям Тенгиза,
вместе с тем, кого прозвали ханским, тоже умерли.
Повинуясь привычке, они сомкнула роды и племена. Тенгизовы десятки, сотни
и тысячи, сразу рассыпавшись, сразу же и собрались в старые племенные
отряды. Синие монголы, вознесенные было Тенгизом на высоту главенствующего
племени, стали одними из равных.
успел постигнуть замысел Тенгиза. Поход обернулся излишне долгим набегом.
Шилова Юлия
Шекли Роберт
Громыко Ольга
Прозоров Александр
Эриксон Стивен
Володихин Дмитрий