посредине, при посадке то ли по неуклюжести, то ли по слабости зрения
несколько раз ступал мимо подножки. Сопровождающие -- или охранники --
довольно грубо помогли ему подняться на мою переднюю площадку, а оттуда
пройти в вагон.
повизгивание, потом такой звук, словно кто-то отвешивает затрещины, потом, к
своему успокоению, решительный голос господина Мацерата, укорявшего севших и
призывавшего их не бить раненого, полуслепого человека, который страдает,
лишившись своих очков.
еще узнает сегодня, где раки зимуют. И без того история слишком затянулась!
узнать, какое преступление совершил этот бедный полуслепой человек. И
разговор сразу принял крайне странное направление: после двух-трех слов мы
оказались в гуще войны, верней сказать, все происходило первого сентября
одна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Начало войны, полуслепого
назвали партизаном, который принял участие в противоправной обороне здания
Польской почты. Как ни странно, но и господин Мацерат, который к тому
времени уже достиг пятнадцатилетия, оказался совершенно в курсе, узнал
полуслепого, сказал, что это Виктор Ве-лун, бедный близорукий разносчик
денежных переводов, который во время боевых действий потерял очки, бежал без
очков, ускользнул от палачей, но те не отставали, преследовали его до самого
конца войны и даже в послевоенные годы, предъявили даже бумагу, датированную
тридцать девятым годом, и это был приказ о расстреле. Наконец-то они его
изловили -- вскричал один из тех, что в зеленой шляпе, а второй заявил, что
он очень рад, теперь наконец-то можно будет подвести черту под всей
историей. Все свободное время, даже отпуск он тратил на то, чтобы наконец
привести в исполнение приказ о расстреле от одна тысяча девятьсот тридцать
девятого года; в конце концов, у него есть и другая профессия, он
коммивояжер, а товарищ -- беженец с востока, и у него тоже есть свои
проблемы, ему надо все начинать с нуля, он потерял на востоке процветающее
портновское ателье, но теперь все, баста, сегодня ночью приказ будет
приведен в исполнение и под прошлым можно будет подвести черту, -- какое
счастье, что мы еще успели на последний трамвай.
Герресхайм одного приговоренного к смерти и двух палачей с приказом о
расстреле. На пустой, слегка скошенной базарной площади пригорода я свернул
направо, хотел довести вагон до конечной остановки у стекольного завода, там
высадить зеленые шляпы и полуслепого Виктора, после чего вместе с моим
другом отправиться домой. За три остановки до конечной господин Мацерат
покинул салон и примерно туда, куда профессиональные вагоновожатые ставят
свои жестяные коробки с бутербродами, поставил свой портфель, в котором, как
мне было известно, находи лась банка с пальцем.
Мацерат был явно взволнован. -- Он так до сих пор и не подобрал себе
подходящие очки, он очень близорукий, они станут его расстреливать, а он
будет смотреть в другую сторону.
вздувшиеся пальто обоих зеленошляпников.
он делает то же самое от федеральной почты. Но после конца рабочего дня они
преследуют его, потому что приказ о расстреле еще никто не отменял.
пообещал ему присутствовать вместе с ним при расстреле, а если удастся, то и
помешать расстрелу.
видел в лунном свете участок моей матушки с той самой яблоней, -- я
притормозил и крикнул в глубину трамвая: "Конечная, просьба освободить
вагон!"
снова стоило больших трудов попасть на подножку. Затем господин Мацерат тоже
вышел, достал из-под пиджака свой барабан, а выходя, попросил меня взять его
портфель с банкой.
палачами, а следовательно, за их жертвой.
нами остановились, я заметил, что местом для расстрела они избрали именно
участок моей матери. Запротестовал не только господин Мацерат, запротестовал
и я. Они не обратили на наши протесты никакого внимания, повалили и без того
прогнивший забор на землю, привязали полуслепого человека, которого господин
Мацерат назвал бедным Виктором, к яблоне, как раз под моей развилкой, и --
поскольку мы все так же протестовали -- снова при свете карманного фонарика
предъявили нам смятый приказ о расстреле, подписанный инспектором
военно-полевого суда по фамилии Залевски. Подпись была сделана, помнится, в
Сопоте, пятого октября одна тысяча девятьсот тридцать девятого года, печати
были действительны, словом, тут ничего нельзя было поде лать, и все же мы
заговорили об Организации Объединенных Наций, о демократии, коллективной
вине, Аденауэре и тому подобном, но одна из зеленых шляп отмела все наши
возражения, сказав, чтоб мы не совались не в свое дело, что мирного договора
до сих пор еще нет, что он, как и мы оба, голосует за Аденауэра, а приказ --
ну, приказ остается в силе, они побывали с этой бумагой в самых высоких
инстанциях, они всюду консультировались, они только выполняют свой долг,
свой проклятый долг, и лучше бы нам идти своей дорогой.
расстегнули свои плащи и вскинули свои автоматы, господин Мацерат приладил
свой барабан -- и в ту самую секунду почти полная, лишь с легкой щербинкой,
луна прорвала гряду облаков, заставив их края вспыхнуть металлическим
блеском, словно зубча тый край консервной банки, -- и на такой же, только
неповрежденной жести господин Мацерат начал перебирать палочками, перебирал
с отчаянием, и звук получался непривычный, но в то же время чем-то знакомый.
Часто, снова и снова вытягивалась почти в прямую линию буква "и" -- сгинела,
не сгинела, еще не сгинела, еще Польска не сгинела! Впрочем, это был уже не
барабан господина Мацерата, это был голос бедного Виктора, который знал
слова: Jeszcze Polska nie zgineta, poki my ъщкенщ. Зеленым шляпам, судя по
всему, этот ритм тоже был знаком, ибо они съежились за своими металлическими
принадлежностями, высвеченными луной. Ведь марш, который заставили
прозвучать в саду у моей матушки господин Мацерат и бедный Виктор, вывел на
авансцену польскую кавалерию. Может, и луна тут помогла, может, барабан,
луна и ломкий голос близорукого Виктора объединенными усилиями вызвали
из-под земли столько оседланных скакунов: громыхали копыта, фыркали ноздри,
бряцали шпоры, ржали жеребцы, хусса и хейсса... но нет, ничего подобного,
ничто не громыхало, не фыркало, не бряцало, не ржало, не кричало "хусса", не
кричало "хейсса", а лишь беззвучно скользило по сжатым полям за
Герресхаймом, и было, однако, эскадроном польских улан, ибо бело-красные,
как лакированный барабан господина Мацерата, вымпелы подергивались на
кончиках пик, нет, не подергивались, а плыли -- как весь эскадрон -- под
луной, может спустившись с луны, плыли и заворачивали налево, где
располагался наш участок, плыли, и не были, казалось, ни плотью, ни кровью,
и, однако же, плыли, самоделки, похожие на игрушки, явившиеся призраками,
схожие, может быть, с тем рукоделием, которое плетет из бечевки санитар
господина Мацерата, польская кавалерия,' сплетенная из бечевки, беззвучно и,
однако, грохоча копытами, бесплотно, бескровно -- и, однако же, польская, --
отпустив удила, летела прямо на нас, и мы упали на землю, претерпели луну и
польский эскадрон, через участок моей матушки, через все другие, заботливо
ухоженные участки промчались они, не истоптав ни одного, они только
прихватили с собой бедного Виктора, и обоих палачей тоже, сгинули на
открытой равнине, под луной, сгинули, сгинели, еще не сгинели, верхами -- на
восток, на Польшу, позади луны.
сомкнется небо, унеся тот свет, который один лишь мог подвигнуть на атаку
давно прогнившую конницу. Я встал первым и, отнюдь не умаляя при этом ту
роль, которую сыграл лунный свет, поздравил господина Мацерата с большим
успехом. Тот лишь устало и подавленно отмахнулся:
успеха. Я предпочел бы хоть раз обойтись без него. Но это очень трудно и
требует больших усилий.
прилежных, а успеха все равно не имею. Господин Мацерат показался мне
неблагодарным, и я начал вслух ему выговаривать.
времени мы уже были на "ты". -- Все газеты кричат про тебя. Ты сделал себе
имя. О деньгах я уж и не говорю. Но ты думаешь, мне, которого не поминает ни
одна газета, легко мыкаться бок о бок с тобой, увенчанным? Как я хотел бы
хоть раз совершить поступок, единственный в своем роде, такой, который
только что совершил ты, причем совсем один, совершить и попасть в газеты,
чтоб там большими буквами пропечатали: это сделал Готфрид фон Витлар!
горб в мягкую землю, рвал обеими руками траву, высоко подбрасывал пучки и
смеялся, как бесчеловечный Бог, который все может.
под копыта польской конницы. Дарю его тебе, недаром там находится банка с
безымянным пальцем. Возьми это все, беги поскорей в Герресхайм, там до сих
пор стоит освещенный вагон, войди в него и поезжай со своим подарком в
сторону Фюрстенваль, прямиком в полицию. Там сделай заявление, и уже завтра
ты увидишь свое имя во всех газетах.
не сможет жить без своего пальца в банке, но он успокоил меня, ответив, что
вся эта история с пальцем ему изрядно поднадоела, а вдобавок у него есть
несколько гипсовых слепков, к тому же по его заказу ему изготовили еще одну
отливку из золота, так что я должен взять наконец портфель, найти
Корнев Павел
Верещагин Олег
Доценко Виктор
Мороз Александра
Перумов Ник
Посняков Андрей