снегу. С деревьев еще какое-то время текла кухта. Но скоро все остановилось,
утихло, и снова сделалось покойно в тайге. Лишь белый бугор, исполосован-
ный вдоль и поперек темными бороздами и топаниной, да слабо, как изгоревшие
свечки, дымящиеся катышки напоминали о том, что сейчас только что здесь были
животные, много животных.
дышал и дергался, подбрасывая свое непослушное тело. Он пытался ползти к
лесу, но только выгребал яму в снегу и зарывался все глубже и глубже.
Так по-кроличьи, на лапах, лежал он и глядел на меня. По бороде его
быстро-быстро капала в снег черная кровь. Я загородился ружьем, попятился
было от козла, но неожиданная ярость ослепила и бросила меня на вожака, я
бил по рогатой голове прикладом и, не слыша себя, вопил:
жрал!..
вялую его тушу в снег и все кричал, кричал. Расщепал бы я приклад ружья,
если б не подбежал Кеша.
упал и лежал вниз лицом в снегу, дрожа, но не остывая. Хватив губами
мягкого, козьей мочой пахнущего снега, я проглотил его и потрогал лицо
рукавицей. Боль вернула мне живое ощущение, я высморкался, утер глаза и
принялся заматываться шалью.
и виноватым голосом бубнил:
пошарил и вынул из снега рога.
маялся, помогли мы ему... -- и гыгыкнул: -- Трофей по горонскому называется.
Отдашь своей шмаре. Возликует.
ухажерку, конечно же, как истинный фэзэошник, я не удержался, расхвастался
-- у меня, мол, тоже шмара есть, и не одна.
полюбопытствовал братан.
хватил...
ты человек, потому што жизнь твоя с малолетства...
себя начал и хотел как можно скорее уйти с покоса, из тайги этой, мерзлой,
чужой, даже как будто враждебной.
козла, сверху примостили добытую Кешей козлушку с махоньким вымечком и
темными, дамскими ресницами, полуприкрывшими мертвые глаза. Связав туши
бечевкой, надели по одной лыже и побрели вниз, к Манской речке. Идти на
одной лыжине по целику и волочь за собой кладь тяжело. В момент согрелись
мы, сбросили дохи, привязали их поверх добычи, двинулись ходчее.
гору, навалившись на мягкие дохи, под которыми моталась голова козла и
бородой мела снег. Вся тягость схлынула, как только мы покинули зарод, и я
уж радовался, что все так хорошо получилось -- с добычей, коз на время
отпугнули. Только глубоко-глубоко во мне таилось ощущение, будто в спину
вонзился живой чей-то взгляд и, пронзивши меня, не отдаляется, не исчезает,
а как бы растягивается все дальше, все тяжелее провисающей над дорогой
проволокой, конец которой соединен с густо темнеющей тайгою и мерцающими в
небесах хребтами, где скрылись и залегли в снегах козы в мохнатой зимней
шерсти. И в то же время меня все больше глодал стыд за ту слабость, которую
я выявил на охоте и которую ни один мой селянин не захотел и не смог бы
понять. У нас от веку жили охотой, и если ты взял в руки ружье -- стреляй.
Нет -- сиди, как сапожник Жеребцов, на вытертой седухе, починяй обутки --
тоже промысел.
остывающих в ночи домов да запах едкого древесного дыма. Я потянул носом и
вспомнил шорницкую, Дарью Митрофановну -- надо будет занести ей на
варево-два мяса, вот обрадуется женщина.
службами. Но деваться некуда, многие наши односельчане работали здесь, бегая
через горы летом и зимой, еще работали на Слизневском лесоучастке, на
известковом заводе, на подсобном хозяйстве института, потому как село
Овсянка, в котором колхоз так и не удержался, хотя канителились с ним долго,
повисло как бы между небом и землей. Но большинство населения продолжало
жить от земли: огородом, лесом и рекой, и теперь люди без определенных
занятий, как их называли, получивши иждивенческие карточки в сельсовете, не
знали, где их отоваривать. Торговая точка в нашем селе, пережив все
переходные названия -- винополка, потребиловка, казенка, лавка, кооператив,
так и не достигнув солидного названия -- магазин, переместилась в
Слизневский лесоучасток и не скоро вернулась восвояси.
одну сторону -- вниз, всегда вниз, всегда по течению, даже зимой, видно, так
уж в наших местах наклонена земля. Потные спины и разгоряченные лица начало
сводить и корежить морозом. Я плотнее закутался шалью. Мы снова натянули
дохи, впряглись в лямки, покатили.
не достигали, и ехать было весело. Лишь тень Манского быка перехлестнула
дорогу. Мы ступили в полумрак тени, пошли медленней, тише, вовсе
остановились.
Сиротливо чернели наверху голые лиственницы. Тяжело вламывался бык в твердь
Енисея. Обдутый ветрами лед у подножия вспучился и растрескался. Камень быка
резко очерчен по то место, докуда поднималась вешняя вода. Выше черты
вспыхивали прослойки слюды. По ржавчине, выступившей из камня, наляпаны
пятна ползучего плесенного мха, живого даже в такую морозину, когда и камень
сам не выдерживает -- лопается. В углу быка, в том месте, куда веками били
две реки -- Мана и Енисей, -- зияла пустым жерлом губастая пещера. В
холодной ее пасти белели наплывы льда.
этого гиблого места здорово брал налим. Нам все чудилось, что пещера вот-вот
каменно хрустнет челюстями и заглотит нас заживо.
тяжелой его грудью, на льду там и сям остроуглые булыжники. Иные докатились
до дороги, завалились в корыто, выбитое копытами коней.
теплой трещины выходил ключ, роняя тонкие струи. Они катились по корням
дерев, по проточинам камней, стужа на лету схватывала воду, и потому весь
утес был в многосложных ледяных наростах. Связки сосулищ висели на
козырьках. Должно быть от ржавчины сосульки были желтые, но под луною все
они хрустально сверкали. В одном месте на пути ключа оказалась лиственница,
и ее так заковало льдом, что ствол до середины был в панцире, на сучьях
дерева рядами висели и крошились сосульки.
шевеление и треск воды, дерево в панцире -- создавали ощущение
завороженности, потусторонности мира. Еще никогда не казался он мне таким
потаенным и величественным. Его спокойствие и беспредельность потрясали.
быком, ровно бы ножом полоснула по мне -- жизнь моя разломилась надвое.
скорее, -- заторопился он и совсем ужо испуганным, настойчивым шепотом
повторил: -- Пойнем, пойнем!
послышался гул, грохот. Обвалившаяся льдина ударилась о подножие Манского
быка, разорвалась шрапнелью, звонкие осколки рассыпались по реке, и снова
все замерло.
утишала глубокая снежная ночь и тихое движение воды, кровью сочащейся из
груди утеса, которому суждена была тоже роковая кончина -- его взорвут и
сотрут с лица земли гидростроители через какие-нибудь полтора десятка лет.
Афанасьев Роман
Свержин Владимир
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Майер Стефани