ругались, кого-то больно задели, раненый вскрикнул, и тут же во тьме
зажегся, затрепетал вражеский пулемет.
надоело?
попытать счастья. Сержант долго кряхтел, собираясь, еще дольше прощался со
всеми, но под утро вернулся с берега, удрученно присел на кукорки возле
печки, которую на прощанье подживил Булдаков.
себя воздух, ответил он на немой вопрос. -- Вот ежели б с немцами билися так
же, дак Гитлера давно бы уж ухряпали. -- И не возмущаясь, все так же
удрученно поведал: -- Девчонка эта, Нелька, -- дока! Углядела маньдюка
одного -- завязал голову бинтами, кровью измазался и тоже в лодку норовит.
Она повязку-то сорвала и как гаркнет: "Убейте его!"
ровно бы утешая слушателей или себя, длинно, со стоном выдохнул: -- И
хорошо, что в ту лодку я не попал,-- опрокинулась она от перегрузу. Уж
помирать дак на суше.
огоньком, выхватило согбенную фигуру сержанта.
Обогрецца бы ей, коли жива, -- стоко она добра людям сделала.
к ручью Сыроватко и, отступив в сторону от своих бойцов, какое-то время
глядел, как на одеяле тащили они в ночь подполковника Славутича, тяжело
проседая, покойник высовывал ноги из узла. Сыроватко необходимо было
выговориться, излить душу. -- Похороним мы его на крутом берегу, як батько
его. Волны шумлять, пароходы слыхать. Пионэры мимо пойдут, квиток ему на
могылу кынуть... -- Сыроватко снова закачался. -- Ах, Мыкола, Мыкола!..
Зачем ты ране мэни загынув?
рассказывать Понайотову, но скорее вспоминать для себя, как учились они с
Мыколой Славутичем в военном училище и как, на удивление всем, совершенно
разные -- даже лысины, и те были у них непохожие, -- подружились навсегда.
Только уж после боев под Москвой, когда Сыроватко лежал раненый в госпитале,
Славутича забрали в штаб дивизии. Сыроватко как в воду глядел, думая, что
без него друг его любезный обязательно натворит чего-нибудь.
железом така добра душа. Маты у його из дворянок происходила, больна,
капрызна. Нэ жэнывсь из-за нее... -- И другим, уже несколько взбодренным
тоном, усмешливо продолжал: -- В училище за мэнэ сочинение пысав и тактику
сдавав одному близорукому преподавателю. Мы ж обы лыси, тики вин лысив со
лба -- от ума, а я, как блядун, -- с потылицы. "Сашко! -- говорив он, -- цэ
остатный раз! Усе! Ты охвицером хочешь стать? О чине мечтаешь?" -- "Який
хохол, -- балакаю я ему, -- нэ мечтае о чине?" -- и потыхэхэньку,
полягэхэньку объеду его. Я ж с киевского Подолу, а хохол с того Подолу трех
евреев стоить!
кныжке садыв.
командира полка, ответил Понайотов.
военном училище и зовсим наука проста: шагом арш, беги, коли, смирно, слухай
сюда.
учил, учил, та и отчепывсь. "Сашко! -- казав вин,-- ты русский не выучив
тики за то, шо дуже до жинок ходыв".
дверью блиндажа послышался шум, крики. Понайотов попросил узнать, в чем
дело, что там такое?
принялся.
Пленных не знаем, куда девать? Зачем их брали?
чистейшем русском языке выпалил Сыроватко. Понайотов поежился. Попав на
родимую землю, увидев, чего понатворили здесь оккупанты, украинцы, мирные
эти хохлы, начали сатанеть.
же, как они бесчинствуют. Мы не убийцы. К тому же, видел я, один из пленных
совсем мальчишка. Дурачок. Грех убивать глупого...
-- Как с ним и люди ладят?"
уточнить на карте несколько изменившуюся конфигурацию передовой линии.
раненым отправляться туда же -- может, до утра успеют переправить, здесь
утром начнется стрельба.
копая могилу. Работники, изнуренные боями, решали: одну малую ямку копать
под Мансурова или уж разом братскую могилу затевать -- для всех убитых,
собранных по речке; посовещались маленько и порешили: пусть немцы роют ямы
под немцев, русские -- под русских.
желобу, на окраину деревни -- попытаться унести трупы товарищей. Лешке
удалось обнаружить во тьме ключ. Трупы никто не убрал, они глубже влипли в
грязь, начали врастать в землю. Выковыряли убитых из земли, продели обмотки
под мышки и, впрягшись, волокли их вниз по речке. Лешка волок Васконяна, тот
в пути все за что-то цеплялся, обувь с его ног снялась, шинель осталась в
грязи. К братской могиле Васконян и его товарищи прибыли почти нагишом. Да
не все ли им равно? Свалили убитых в яму, прикрыли головы полоской из
брезента, постояли, отдыхиваясь. "Ну-к, че? Давайте закапывать", --
предложил кто-то из бойцов. "Как? Так вот сразу?" -- встрепенулся лейтенант
Боровиков. "Дак че, речь говорить? Говори, если хочешь". Боровиков смутился,
отошел. Закапывали не торопясь, но справились с делом скоро -- песок,
смешанный с синей глиной, -- податливая работа. "Был бы Коля Рындин, хоть
молитву бы почитал, -- вздохнул Шестаков, -- а так че? Жил Васконян -- и
нету Васконяна. Это сколько же он учился, сколько знал, и все его знания, ум
его весь, доброта, честность поместились в ямке, которая скоро потеряется,
хотя и воткнули в нее ребята черенок обломанной лопаты..."
том, чтоб они, его товарищи, поберегли бы сына. Да как убережешь-то здесь?
Вон капитан Щусь изо всех сил и возможностей берег и Колю Рындина, и
Васконяна, сейчас вот Гришу Хохлова пытается уберечь, за реку с собой не
взял -- рана у того не закрывается, свищ водой намочится -- изгниет человек
заживо. "Осиповны, Осиповны! Что стало с вами? Куда вас по свету развеяло?"
Сделалось холодно спине, дрожью пробирало все тело. Надо переодеться. Когда
он полумертвый выбрался на берег и проблевался -- месяц, неделю назад это
было? Нет, вчера, а кажется, век прошел. Но нутро, будто жестяное, все еще
дребезжит... Он переоделся в сухие штаны и гимнастерку, снятую с убитого и
кем-то ему закинутую в норку, скорей всего, опять же Финифатьевым. Хорошо,
что белье сухое сохранилось, а то пропадай. Лоскуток брезента да мешок
подстелил под себя, но все равно колотило, взбулындывало солдатика так, что
земля сверху сыпалась. Зато вошь умолкла и надо засыпать скорее, пока она не
сбилась в комок на теплом месте, не прильнула к телу. Вошь на плацдарме
малоподвижная, белая, капля крови, ею насосанная, просвечивалась в ней
насквозь. Та, чернозадая, верткая, про которую Шорохов говорил, что ежели на
нее юбку надеть, то и драть ее можно, куда-то исчезла. Наверно, эта
оккупантов, белым облаком опустившаяся на плацдарм, прогнала иль заела ту,
веселую, хрястко под ногтями щелкающую скотинку.
будто спичечная головка, торчит осенняя звезда. Лешка лежал возле свежего
холма на спине, смотрел в небо, по-осеннему невыразительное, льдистое. Серую
его и холодную глухоту, далеко-далеко пересыпаясь, тревожили звезды или пули
с ночных самолетов, коротко черкнет по небу светящейся искрой и беззвучно
погаснет. Августовский звездопад давно прошел, зерна звезд, как и зерна
хлебные с пашен, ссыпаны в закрома небесные и в лари да сусеки деревянные, а
это в заполье, на краю неба какие-то обсевки иль такие же, что под Осиповом,
заброшенные колосья роняют тощее, редкое семя. Вспомнилось поверье, будто
каждая звезда отмечает отлетающую душу -- и он, в который уже раз, угрюмо
отметил, что человеческие поверья и приметы создавались в мире для мира, и
потому здесь, на войне, совсем они не совпадают и не годятся, ведь если б
каждая звезда отмечала души убиенных только за последний месяц, только на
ближнем озоре, то небо над головою опустошилось бы, и было бы это уже не
небо, на его месте темнела б мертвая, беспросветная немота.
пыльный дождик, едва слышно застрекотало по опавшей листве, зачиркало по
сухой траве, погасило искорки на небе. Предчувствие белого снега чудилось в
невесть когда и откуда пришедшем дожде. Лешка не мог согреться и в норке,
полез в блиндаж, забитый народом до потолка.
который у наблюдателей, в печку надо подбросить.