Чтение 128–й страницы книги ~Затеси~

Я подживлял огонек, палкой сгребая уголья к краю кострища, чтобы грело
рыбака спокойным теплом, и в поздний час, в студеное предутрие, сам уснул
мгновенно и глубоко.

Проснулся и едва не ослеп от белизны: повсюду на лугах, на зародах, на
зеленой отаве, вдоль берегов Усьвы, на ельниках и последних листьях осин и
берез белел иней. Каждая хвоинка на пихте с той стороны, где недоставало
тепло огня, была как бы обмакнута в серебряную краску. Внизу, в распадке,
звонко и беззаботно пищал рябчик, у реки трещали дрозды и, отяжелев намокшим
пером, коротко перелетали над землей, шарахались в ельниках, осыпая иней, --
птица тянула на рябинники.

Я вскочил от огня, бойко горевшего сдвинутыми головешками, и не
обнаружил рыбака. На сене лежал клетчатый листочек, вырванный из блокнота, и
на нем было написано: "Спасибо, брат!" Я осмотрел листочек с обеих сторон --
он был чист, не захватан кровью. "И слава Богу!" -- сказал я себе, поскорее
собираясь. Под пихтой, подальше от тепла, что-то серебрилось. Я наклонился:
три отборных крупных хариуса чуть прикрыты сырым мхом и веткой пихты.

Под горой, ниже охвостки острова, заметно темнела фигура человека -- он
забродом стоял на струе и редко, плавно взмахивал удилищем -- искусник,
рыбачит на обманку!

Оставив завтрак на после, на ходу хлебнув из кружки теплого чая, я
торопливо надел рюкзак и поспешил из ельников на опушку, к белолесью, вдоль
которого уже пели, заливались задиристые петушки, и мама-рябчиха понапрасну
серчала и сипела с земли, призывая неразумных молодцов к осторожности и
благоразумию.

Утро, солнечное, бодрящее, белое, звенело приморожен- ным листом,
словно били леса в колокола, пробуждая к жизни все сущее на земле.

Две подружки в хлебах заблудились

Годы проходят, десятилетия, а все не идет из памяти женщина,
встреченная мной на уральском лесоучастке, расположенном возле самой
отметки: "Европа-Азия", что неподалеку от станции Теплая гора.

Прежде здесь был арестантский женский лагерь. Почему-то, скорей всего
от застенчивости, самые мудрые и гуманные правители упрятывали лагеря в
самую недоступную глухомань.

Я работал в газете, "вел лес", и, когда меня занесло в этот, среди
лесов, на самом Уральском хребте затерявшийся поселок без названия, лагеря в
нем уже не было, все ж остальное как было, так и осталось, даже часть
"контингента" сохранилась, та, которой уходить и уезжать было некуда и не к
кому.

Осталась от лагеря и комната для приезжих, отгороженная в дальнем
конце, значит, к ближнему, примитивно рубленному бараку. Довольно обширная
комната с большой беленой плитой и узкой боковушкой за нею была заставлена
железными кроватями, заправленными двумя простынями, с плоской, стружкой
пахнущей, быстро мнущейся жесткой подушкой. Помещение, беленное прямо по
бревнам и по мху в пазах, похожем на заледенелый куржак, по середке комнаты
тесовый стол, прикинутый чиненой простыней, по углам две тумбочки с дырками
вместо ручек, кем-то давно расковырянными, некрашеный пол хорошо прошеркан
голиком с дресвою и поверху как бы отполирован водою из проруби. Меж
небольших, уже перекосившихся окон портрет Сталина в мундире военном, с
трубкой, и всем известный портрет Ленина с той милой искоркой в беззрачных
азиатских глазах, с той детски доверительной улыбкой, которая предназначена
была всех обаять и к себе расположить. Суровая опрятность заезжей комнаты
как бы усиливалась сиянием громадной электрической лампочки, ввинченной
прямо в жестяной футляр, склепанный в виде подноса и прибитый к потолку.

Навстречу мне и начальнику лесоучастка из боковушки вышла женщина,
кутающаяся в полушубок, в накинутой на плечи телогрейке, молча выслушала
начальниковы распоряжения -- сделать все как надо, и предложила мне
раздеваться, если надо, умыться и полежать на любой из коек, она, когда
народ после смены схлынет, коли требуется, может сходить в столовку, да хоть
и в магазин.

В заезжей было хорошо, почти жарко натоплено, воздух свеж, хотя и
приправлен запахом преющего дерева. Я разулся, прилег поверх одеяла,
послушал, как подле уха, за кроватью, в подвешенную бутылку по веревочке
скатывается вода и под эту, вкрадчиво звучащую, легкую капель незаметно
уснул. Ехали-то на санях долго да по морозной тайге, и вообще после дымного
и шумного города меня всегда расслабляло, убаюкивало поселковой тишиной,
сладыо лесного воздуха.

-- Эй, постоялец! -- кто-то тряс меня за грудь, -- проснись, постоялец.

Я открыл глаза, но все продолжал плыть в глуби легкого сна, по каким-то
снежным пространствам и невдруг узнал сторожиху заезжей комнаты.

-- Столовка уж закрылась. Скоро и магазин закроют, а ты все спишь.

Я сбросил ноги с постели, сел, крепко потер лицо руками, извинившись,
достал из кармана деньги, и женщина -- начальник участка назвал ее Гутькой
-- затягивая концы полушалка, прихватив сумку, не спрашивая, чего купить,
ушла, так громко хлопнув дверью, что моргнула сияющая лампочка и в часто
подвешенные к подоконникам бутылки проворней закапало, где и потекло.

Гутька -- Гутяка -- Августа явилась скоро, поворотливо начала
хозяйничать у плиты, внутри которой, под серой пленкой краснели и порой
искрили уголья, приказав мне покудова прогуляться по поселку.

Когда я вернулся в заезжую, стол был уже накрыт и вокруг него, наводя
последние штрихи, хлопотала Гутя. Фуфайку и полушалок она сняла, оказалась
при довольно окладистой, но осаженной и как бы омужиченной фигуре, руки ее
были крупны с простудой траченными бабками, голова вразброс седа. Щеки
женщины слегка разгорелись от румянца, впрочем, никак не стершего с лица
прикипелой серой обветренности, пыльно осевшей в глубоких морщинах.

Средь стола в сковороде горячо пузырилась разогретая картошка, меж
чашек, блюдечек и тарелок, наполненных магазинной снедью, на хлебной доске
крупно было нарезано холодное мясо и в алюминиевой, от лагеря оставшейся
посудине, присыпанные перцем и луком, выкинули мокрые хвосты малосольные
харюзы.

-- А-а, -- разрешая мой молчаливый вопрос, махнула рукой Гутя, -- по
осени охотничало тут начальство из Теплой горы, сохатого застрелили, рыбы
нарыбачили, гуляли, конечно, и вот, -- она глянула на меня пристальней,
засунула руку под стол и выудила поллитровку, -- не спросясь купила,
начальник сказал, с устатку полагается. Он зайдет.

Я сказал, что все правильно, с устатку оно очень даже пользительно, и
по тому, как Гутя быстро и радостно налила в стопки, да броском, едва успев
сказать "На здоровье!" -- выпила водочку -- понял я, занятие это ей
привычное и выпивает она к душе.

Проголодавшись в долгом пути, я ел с большой охотой и легко, с
удовольствием выпил еще рюмочку, не сразу заметив, что Гутя, выпивая, ничего
почти не ест и делается все мрачнее и мрачнее.

-- Ты ешь, ешь, -- подсовывала она мне посуду с едой. -- Я? Я сыта.
Всем сыта. Во как сыта! -- черкнула она себя ребром руки по горлу.

Забежал начальник лесоучастка, поинтересовался, все ли у нас тут в
порядке, умело вылил в себя и одним глотком проглотил стопку водки, погрозил
пальцем Гуте -- "смотри у меня!" -- и умчался -- дела.

Гутя проводила его затяжелевшим взглядом и одними губами, как бы делая
вдох в себя, обозвала его поганым словом. Заметив, что я чего-то все же
расслышал, ворчливо пояснила:

-- В лагере шестерил, в начальники вот вышел, но без шестерства не
может.

Дело клонилось к тому, чтобы хозяйка казенного дома все же поведала мне
о себе, хотя я ее и не просил об этом, но чувствовал, однако, что исповеди
мне все равно не миновать. От конюха, везшего меня на лесоучасток, из
мимолетной беседы с начальником лесоучастка, из поездок по здешним лесам я
знал много всякой всячины, и об этом поселочке тоже кое-что ведал. Тут, в
лесной затени властвовал произвол, был он почему-то особенно свиреп в самых
беззащитных местах, в детских исправительно-трудовых колониях, в лагерях для
инвалидов. Но самый, самый позорный, самый страшный разгул свирепствовал в
женских лагерях и, ой, какие жуткие истории слышал я на лесоучастках, по
баракам, от случайных спутников.

Лишь сама первопричина попадания под советскую воспитательную кару для
Гути и ее подруги Зои была чудна, почти романтична, остальное, как у всех