Ему, конечно, интересно, но все-таки дом молитвы, а мальчики они же не
знают, как это молитва, и благолепие, и страх божий. В алтарь заходят,
скромно, конечно, смотрят, ходят, иконы трогают, на престоле все
наблюдают, а один даже стал, понимаете, в царских вратах и смотрит на
молющихся. Неудобно, знаете.
собрании колонистов обьявил:
это, и домой. Это он врет, водолаз!
ты, в бога веришь, что ли?
все какие-то психические. Стоят, стоят, а потом бах на колени и крестятся.
Ну, и наши думают, чтобы не оскорблять.
все стоят, а чего стоят? А в этой загородке... как она... ага, алтарь, так
там чисто, коврики, пахнет так, а только, ха, поп там здорово работает,
руки вверх так задирает... Здорово!
и не мешаю ему вовсе, а он говорит: иди, иди, мальчик, не мешай. Ну, я
и ушел, что мне...
он, действительно, один раз отправился в церковь, но возвратился оттуда
очень разочарованный. Лапоть спрашивает его:
одни картины...
электростанция дала первый ток, керосиновые лампочки отправили в кладовку.
Водопровод заработал несколько позже.
сделаны почти наново в нашей кузнице, положили новые тюфяки и подушки, но
на одеяла у нас не хватило, а покрыть постели разным старьем не хотелось.
На одеяла нужно было истратить до десяти тысяч рублей. Совет командиров
несколько раз возвращался к этому вопросу, но решение всегда получалось
одинаковое, которое Лапоть формулировал так:
всем, до зарезу хотелось на праздник первого снопа приготовить нарядные
спальни. А теперь спальни стояли белым пятном на нашем радужном бытии. Но
нам везло.
постройкам, гуторил с хлопцами, был очень польщен, что его жито собирались
снимать с торжеством. Колонисты полюбились Халабуде, он говорил:
я никак не разберу, хоть бы мне кто-ниудь обьяснил, какого им хрена нужно?
Работают ребята, стараются, ребята хорошие, комсомольцы. Ты их там
дразнишь, что ли?
разговор заходил об одеялах. Лапоть с разных сторон подьезжал к Сидору
Карповичу.
Хорошо, что Сидор Карпович с нами. Вот увидите, он нам подарит...
Карповича становится "моторошно", как говорят украинцы.
горизонты, свинарню, свиней. Порадовался в спальне отшнурованным постелям,
прозрачности вымытых оконных стекол, свежести полов и пухлому уюту взбитых
подушек. Постели, правда, резали глаза ослепительной наготой простынь, но
я уже не хотел надоедать старику одеялами. Халабуда по собственному почину
загрустил, выходя из спален, и сказал:
строю: был час гимнастики. Петр Иванович Горович в полном соответствии со
строевыми правилами колонии подал команду:
нам серьезных лиц. Взвод барабанщиков закатил далеко к горизонтам четыре
такта частой дроби приветствия. Горович подошел с рапортом и вытянулся
перед Халабудой:
Горького на занятиях триста восемьдесят девять, отсутствуют на дежурстве
три, в сторожевом сводном шесть, больных два.
Сидора Карповича раздвинутый на широкие спортивные интервалы, замерший в
салюте очаровательный строй горьковцев.
обычного, стукнул суковатой палкой о землю и сказал громко неизменным
своим басом:
хор четырехсот молодых глоток ответил:
вещь скажу.
талией и улыбнулись Сидору Карповичу.
Вот видите - молодцы, прямо в глаза вам говорю: молодцы. И все это
у вас идет по-нашему, по-рабочему, хорошо идет, прямо скажу: был бы у меня
сын, пусть будет такой, как вы, пусть такой будет. А что там бабы разные
говорят, не обращайте внимания. Я вам прямо скажу: вы свою линию держите,
потому, я старый большевик и рабочий тоже старый, я вижу. У вас это все
по-нашему. Если кто скажет не так, не обращайте внимания, вы себе прите
вперед. Понимаете, вперед. Вот! А я в знак того прямо вам говорю: одеяла я
вам дарю, укрывайтесь одеялами!
вперед, присел, взмахнул руками, крикнул:
руках, подбросили несколько раз и потащили в клуб, торчала только над
толпой его суковатая палка.
взволнованный, он смущенно поправлял пиджак и уже удивленно зацепился за
какой-то краман, когда к нему подошел Таранец и скромно сказал:
потеряться... бывает, знаете...
который "принял"?
собственном богатом кабинете встретил меня недоступно холодно и не столько
говорил со мной, сколько рылся в ящиках стола, перелистывал блокноты и
сморкался.
Дарвина, приложил руку к козырьку и вышел.
Даже Галатенко возмущался:
приехать. А он говорил: "На баштан буду приезжать. И сторожить буду..."
помдета, в которой напирал не на юридическую сторону вопроса, а на
политическую: не можем допустить, чтобы большевик не держал слово.
Перед судейским красным столом стал Халабуда и начал что-то доказывать. За
его спиной притаились представители окружающей среды, в очках, с