выпала из них. Он все еще противился. Но уже подыма-
лась, рвалась из груди нестерпимая радость. Вся жизнь,
все муки и самая смерть перед ней казались ничтож-
ными.
Он заплакал неудержимо и, чтобы скрыть свои слезы,
вышел из церкви на паперть.
Апрельская ночь была тиха и ясна. Пахло талым сне-
гом, влажною корою деревьев и нераспустившимися поч-
ками. Церковь окружал народ, и внизу, на темной пло-
щади, теплились свечи, как звезды, и звезды мерцали
как свечи вверху, на темном небе. Пролетали тучки,
легкие, как крылья ангелов. На Неве шел лед. Радост-
ный гул и треск ломающихся льдин сливался с гулом
колоколов. Казалось, что земля и небо поют: Христос
воскресе.
После обедни царь, выйдя на паперть, христосовался
со всеми, не только с министрами, сенаторами, но и с при-
дворными служителями, до последнего истопника и пова-
ренка.
Царевич смотрел на отца издали, не смея подойти. Петр
увидел сына и сам подошел к нему.
- Христос воскресе, Алеша! - сказал отец с доброю,
милою, прежней улыбкой.
- Воистину воскресе, батюшка!
И они поцеловались трижды.
Алексей почувствовал знакомое прикосновение бри-
тых пухлых щек и мягких губ, знакомый запах отца. И вдруг
опять, как бывало в детстве, сердце забилось, дух захвати-
ло от безумной надежды: "что, если простит, помилует!"
Петр был так высок ростом, что, целуясь, должен был,
почти для всех, нагибаться. Спина и шея у него забо-
лели. Он спрятался в алтарь от осаждавшей толпы.
В шесть часов утра, когда уже рассвело, перешли из
собора в сенат, мазанковое, низенькое, длинное здание,
вроде казармы, тут же рядом, на площади. В тесных при-
сутственных палатах приготовлены были столы с кули-
чами, пасхами, яйцами, винами и водками для разго-
венья.
На крыльце сената князь Яков Долгорукий догнал
царевича, шепнул ему на ухо, что Ефросинья на днях
будет в Петербург и, слава Богу, здорова, только на по-
следних сносях, не сегодня, завтра должна родить.
В сенях встретился царевич с государыней. В голубой
андреевской ленте через плечо, с бриллиантовой звездою,
в пышном роброне из ьелои парчи, с унизанным
жемчугом и алмазами двуглавым орлом, слегка нарумя-
ненная и набеленная, казалась Катенька молодой и хо-
рошенькой. Встречая гостей, как добрая хозяйка, улыба-
лась всем своей однообразною, жеманною улыбкою. Улыб-
нулась и царевичу. Он поцеловал у нее руку. Она по-
христосовалась в губы, обменялась яичком и хотела уже
отойти, как вдруг он упал на колени так внезапно, по-
смотрел на нее так дико, что она попятилась.
- Государыня матушка, смилуйся! Упроси батюшку,
чтоб дозволил на Евфросинье жениться... Ничего мне боль-
шe не надо, видит Бог, ничего! И жить-то, чай, недолго...
Только б уйти от всего, умереть в покое... Смилуйся,
матушка, ради светлого праздника!..
И опять посмотрел на нее так, что ей стало жутко. Вдруг
лицо ее сморщилось. Она заплакала. Катенька любила
и умела плакать: недаром говорили русские, что глаза
у нее на мокром месте, а иностранцы, что, когда она
плачет, то, хотя и знаешь, в чем дело,- все-таки чувству-
ешь себя растроганным, "как на представлении Андро-
махи". Но на этот раз она плакала искренно: ей, в самом
деле, было жаль царевича.
Она склонилась к нему и поцеловала в голову. Сквозь
вырез платья увидел он пышную белую грудь с двумя
темными прелестными родинками, или мушками. И по этим
родинкам понял, что ничего не выйдет.
- Ох, бедный, бедный ты мой! Я ли за тебя не рада,
Алешенька!.. Да что пользы? Разве он послушает? Как
бы еще хуже не вышло...
И, быстро оглянувшись - не подслушал бы кто -
и приблизив губы к самому уху его, прошептала тороп-
ливым шепотом:
- Плохо твое дело, сынок, так плохо, что, коли мо-
жешь бежать, брось все и беги.
Вошел Толстой. Государыня, отойдя от царевича,
незаметно смахнула слезинки кружевным платком, обер-
нулась к Толстому с прежним веселым лицом и спро-
сила, не видал ли он, где государь, почему не идет раз-
говляться.
Из дверей соседней палаты появилась высокая, костля-
вая, празднично и безвкусно одетая немка, с длинным
узким лошадиным стародевическим лицом, принцесса Ост-
Фрисландская, гофмейстерина покойной, Шарлотты, воспи-
тательница двух ее сирот. Она шла с таким решитель-
ным, вызывающим видом, что все невольно расступались
перед ней. Маленького Петю несла на руках, четырех-
летнюю Наташу вела за руку.
Царевич едва узнал детей своих-так давно их не видел.
- Mais saluez done monsieur votre pere, mademoisel-
le! -
Поздоровайтесь же с вашим батюшкой, мадмуазель! (франц.)
подталкивала немка Наташу, которая остановилась,
видимо, тоже не узнавая отца. Петя сперва уставился на
него с любопытством, потом отвернулся, замахал ручонка-
ми и разревелся.
- Наташа, Наташа, деточка! - протянул к ней руки ца-
ревич.
Она подняла на него большие грустные, совсем как у
матери, бледно-голубые глаза, вдруг улыбнулась и броси-
лась к нему на шею.
Вошел Петр. Он взглянул на детей и сказал прин-
цессе гневно по-немецки:
- Зачем их сюда привели? Им здесь не место. Сту-
пайте прочь!
Немка посмотрела на царя, и в добрых глазах ее бле-
снуло негодование. Она хотела что-то сказать, но увидев,
что царевич покорно выпустил Наташу из рук, пожала
плечами, яростно встряхнула все еще ревевшего Петю,
яростно схватила девочку за руку и молча направилась
к выходу, с таким же вызывающим видом, как вошла.
Наташа, уходя, обернулась к отцу и посмотрела на
него взглядом, который напомнил ему, Шарлотту: в этом
взгляде ребенка было такое же, как у матери, тихое
отчаяние. Сердце царевича сжалось. Он почувствовал, что
не увидит больше детей своих никогда.
Сели за стол. Царь - между Феофаном Прокоповичем
и Стефаном Яворским. Против них князь-папа со все-
шутейшим собором. Там уже успели разговеться и начи-
нали буянить.
Для царя был праздник двойной: Пасха и вскрытие