хором. Дума не дума, а собрались <вернейшие паче прочих>. Четверо
Вельяминовых. Василий Василич тяжко сидит на лавке, его мучает грудная
болесть, но таковое дело без тысяцкого не решить. Тимофей Василич,
окольничий, глядится нынче куда моложе и крепче брата. Иван Федорович
Воронец и Микула Василич вдвоем являют собою второе поколение
Вельяминовых. Ивана нет, Дмитрий сам настоял, чтобы позвали отца, а не
сына, и князю не стали перечить. Семен Жеребец и Федор Андреич Свибло
представляют здесь могущественные семьи Кобылиных и Акинфичей. Матвей
Федорович с племянником Данилою Феофанычем - оба заматерелые, оба в
сединах - митрополичий род бояр Бяконтовых. Митяй, князев печатник,
созванный волею князя, сопит; он крупен, велик, красен лицом,
подозрительно взглядывает на сухого, согбенного в кресле митрополита,
который не глядит на Митяя, но не глядит нарочито: меж ним и коломенским
попом, вошедшим в силу при молодом князе, нелюбие возрастает год от году,
и нелюбие самого безнадежного свойства. Алексий не выносит громогласности,
чревной силы и отягощенного книжными украсами ума княжеского печатника;
Митяй не понимает всех вообще молчальников-исихастов. <Почто и даден
Господом разум человеку, дабы не молчать, но разумно глаголати!> - как-то
высказал он прилюдно, при князе, когда речь зашла о старце Исаакии,
ученике Сергия Радонежского. Не понимал исихастов Митяй! И, будь дело в
Константинополе четверть века тому назад, поддержал бы, поди, Варлаама с
Акиндиным против Григория Паламы. Он любил красоту службы и понимал в ней
премного, мог страницами цитировать на память святых отцов. Любил обильную
трапезу и тоже понимал, как никто, в изысканных яствах и питиях различных
земель, нимало того не скрывая. Охотно выезжал с князем на соколиную
охоту. И монастыри ему нравились те, где мог, по его словам; <муж нарочит
упокоить себя от трудов и суеты на старости лет>, где в келье удалившегося
от дел боярина были бы слуги и весь привычный и богатый жизненный обиход.
На дух не принимал он поэтому ни Сергия, ни племянника его Федора
Симоновского, полагая глупцом и тунеядцем каждого смысленого мужа,
удалившего себя, заместо служения князю, куда-то в гиблые леса и болота,
на съедение комарью... Медведям, что ли, Ивана Златоустого читать?!
митрополита Алексия, пошевеливает руками, все не ведая, как ловчее уложить
крупные длани с драгим золотым перстнем на левой руке, и тихо негодуя
суровому невниманию митрополита.
Всеволож сидят тесно по лавкам, вперяя очи в князя. В самом углу Дмитрий
Боброк. Давеча Дуня намекнула Дмитрию, что Боброк вдовец, а Нюша, сестра
Дмитрия, уже на выданье, и великий князь, мгновеньями отвлекаясь от дела,
разглядывает по-новому чеканный лик волынского воеводы.
и теперь Дмитрий, хмурясь, исподлобья, украдкою изучает возможного своего
шурина. Красив! И не сказать, чтобы стар! Поди, Дуня с сестрой уже и
промеж себя сговорили!
молчит, хмурит густые брови. Ему затея не по нраву, хотя и отрекаться от
нее смысла нет. Федор Кошка не стал бы баять пустого.
не думает сказать <нет> и озабочен лишь тем, где взять эдакую прорву
серебра. Десять тысяч! Москву из камени построить мочно и всю рать заново
вооружить!
бояр упросить...
тысячи! - строго отвечает Алексий, сверкнув взором, и вновь склоняет сухую
лобастую голову.
бор по волости? - предлагает Александр Всеволож.
прошедший год и дань, которую собирали, дабы удоволить княжеских должников
прошлою осенью, помнятся всем.
как, Василий? - обращается он к брату. Тысяцкий смотрит, думает, с хрипом
выдыхая воздух из больной груди. Чуется, что он уже <там> и больше слушает
себя самого, чем окружающих. Но и он, пересиливая немощь плоти, склоняет
багровую шею.
явно иной неудоби, а токмо трудноту насущную от тягостей недавнего
литовского разора и летошнего голода.
заставив митрополита взглянуть на него.
супротивника и вновь потупляет очи. Все московские великие бояре ведают,
что об ином владыку спрашивать непристойно, один Митяй все еще этого не
может постичь.
пятнами лихорадочного румянца, выступающими всегда, когда князь взволнован
или гневен. Он так был горд недавним стоянием у Любутска! Так радовал
победе, тому, что сам грозный Ольгерд отступил перед ним! И теперь бы
начать отбивать у Михайлы по очереди великокняжеские города... А ему
предлагают неслыханное, ни на что не похожее дело, скорее торговую сделку,
пристойную хитрым грекам или настырным генуэзским фрягам, а не ему! Но и
Боброк не возражает, и старый владыка мыслит согласно с прочими... И, как
это было когда-то при Калите и Узбеке, вновь ратную силу, кровь и осады
городов должно заменить тяжелое русское серебро. (То самое, перенять
которое у него, Дмитрия, хочет Михайло, разграбивший Торжок!)
Федор Свибло (князю помочь надобно всяко, и нелепо держать в сундуках то,
что - вынутое из них - обеспечивает полноту власти).
серебро и злато!> - сказал некогда киевский князь Владимир Святославич,
креститель Руси. А вот им теперь надобно не дружиною, но златом одолевать
соперника. Сказать то, что сказал Владимир равноапостольный, возможно
тому, кто не платит ордынского выхода! А у них - отнята честь. Пока
отнята! Хоть и то есть, что порою превыше чести. Гневая, ненавидя друг
друга, они в тяжкий час делают совокупное дело сообща и в час этот
забывают о розни, взаимном нелюбии и даже о корысти своей. Ибо для них
покамест ближнее не застит дальнего, как то совершается с роковой
неизбежностью в века упадка.
кремник в Нижнем, а Борис Костянтиныч строит город Курмыш на Суре Поганой
(и, сверх того, тайно держит сторону Михаила) - у того и другого, кроме
долгов, ничего нет! И у ростовчан или ярославцев не спросишь! Князья, что
покрупнее, ждут, чем окончит пря московского князя с Тверью. Тут не
размахнешь, не пошлешь в город за серебром, как посылывал Калита в Ростов
Великий! Мигом откачнут к Михайле!
продаст москвичам княжича Ивашку, старшего сына тверского князя. Продаст
наверное. Вот! И не надо городов брать!
своего!
отбирая друг у друга грады и волости. Он дождался наконец того чаемого им
мгновения, когда Мамаю вновь и позарез потребовалось русское серебро. Речь
шла о подкупе ордынских эмиров, и Федор уведал, каких. Тверские бояре
давали Мамаю четыре тысячи, со скрипом - пять, чтобы он только отобрал
ярлык у Дмитрия. Выяснилось это окончательно в укромной, с глазу на глаз,
беседе с всесильным темником. Федор Кошка минуту глядел на Мамая именно
кошачьим, пристально-жадным, взглядом и наконец произнес:
заплатим десять тысячей серебра, токмо выдай нам Ивашку Тверского на руки!
лик Федора. Предложенная сумма перекрывала все мыслимые представления. Ни
фряги, которые обманывают его, неслыханно наживаясь на живом товаре, ни
даже тверичи не могли бы ему предложить столько.
ради!
думал, что совершает подлость. Думал о том, что договор с Дмитрием об
ордынском выходе доныне не пересмотрен. Потребовать? Потом! Впрочем, о
<потом> Мамай думать не очень умел. То, что предложила Москва, было не
<потом>, а <сразу>. - Заплатишь, получишь ворога своего! - твердо обещал
он Федору.
вопрос. Уже дома, в шатре, у своих, когда составляли срочное послание
Корнев Павел
Курылев Олег
Лукьяненко Сергей
Афанасьев Роман
Витковский Евгений
Перумов Ник