Чтение 129–й страницы книги ~Жестяной барабан~

оставленный нами вагон трамвая, поехать на нем в полицию и сделать свое
заявление.

Я побежал и еще долго слышал за спиной смех господина Мацерата, ибо он
остался лежать на прежнем месте, хотел, пока я с трезвоном возвращался в
город, отдаваться во власть ночи, пучками выдергивать траву и смеяться. А
заявление -- я сделал его лишь утром -- благодаря доброте господина Мацерата
привело мое имя на страницы газет".

Но я, Оскар, он же добрейший господин Мацерат, смеясь, лежал в черной
по-ночному траве за Герресхай-мом, смеясь, перекатывался под редкими
смертельно-серьезными звездами, зарывал свой горб в теплое царство земли,
говорил себе: спи, Оскар, поспи еще часо чек, пока не проснулась полиция.
Тебе уж больше не доведется так свободно лежать под луной.

А проснувшись, еще прежде, чем заметить, что на дворе белый день, я
заметил, как что-то -- как кто-то лижет мое лицо: тепло, шершаво,
равномерно, влажно.

Вряд ли полиция, которую поднял на ноги Витлар, добралась сюда и
облизывает тебя, чтобы так разбудить. И все же я не сразу открыл глаза, дал
кому-то или чему-то еще немного полизать меня тепло, шершаво, равномерно,
влажно, наслаждался облизыванием и не пытался узнать, кто это делает: то ли
полиция, предполагал Оскар, то ли корова. Лишь потом я открыл свои голубые
глаза.

Она была пятнистая, черно-белая, она лежала возле меня, дышала и
облизывала меня, пока я не открыл глаза. Белый день стоял на дворе, облачно
с прояснениями, и тут я сказал себе: Оскар, не мешкай возле этой коровы,
каким небесным взглядом она ни глядит на тебя, как старательно ни
успокаивает и укорачивает твою память шершавым языком. День на дворе, гудят
мухи, тебе пора готовиться к побегу. Витлар донесет на тебя, следовательно,
тебе нужно бежать. Серьезные показания ничего не стоят без серьезной попытки
скрыться. Корова пусть мычит, а ты беги. Они все равно тебя изловят, не
здесь, так там, но это уж не твоя забота.

Итак я, облизанный, умытый и причесанный коровой, начал свой побег, но,
сделав всего несколько шагов в роли беглеца, разразился по-утреннему звонким
смехом, барабан оставил корове, которая лежала на прежнем месте и мычала,
сам же со смехом убежал.

ТРИДЦАТЬ

Ах да, побег! Мне еще и об этом надо поведать. Я бежал, дабы повысить
ценность показаний Витлара. Но побег невозможен без определенной цели, думал
я. Куда же ты хочешь бежать, Оскар? -- спрашивал я себя. Политическая
ситуация и так называемый "же лезный занавес" лишали меня возможности бежать
на восток. Пришлось вычеркнуть как цель побега четыре юбки моей бабушки Анны
Коляйчек, которые и по сей день, суля защиту и прибежище, раздуваются на
кашубских картофельных полях, хотя лично мне -- если уж все равно бежать --
побег в направлении четырех юбок виделся как единственно перспективный.

К слову сказать: сегодня я отмечаю тридцатый день своего рождения, а
достигнув тридцатилетия, человек обязан рассуждать о побегах как мужчина, а
не как мальчик. Мария, принесшая мне пирог с тридцатью свечками, при этом
сказала:

-- Тебе исполнилось тридцать, Оскар. Пора бы мало-помалу

взяться за ум.

Клепп, мой друг Клепп, как и всегда, подарил мне пластинки с джазовыми
записями, потом извел пять спичек, чтобы зажечь тридцать свечей на моем
пироге.

-- В тридцать жизнь только начинается! -- сказал Клепп. Ему самому
двадцать девять.

А вот Витлар, мой друг Готфрид, который ближе всего моему сердцу,
принес в подарок сладости, перегнулся через решетку моей кровати и
прогнусавил:

-- Когда же Иисусу исполнилось тридцать, он восстал и призвал учеников
своих.

Витлар всегда любил сбивать меня с толку. Я-де должен восстать из своей
постели и собирать учеников, а все потому, что мне тридцать лет. Потом
явился мой адвокат, размахивал какой-то бумагой, протрубил свои
поздравления, украсил спинку моей кровати своей нейлоновой шляпой и
возвестил мне, как и прочим гостям:

-- Это я называю счастливым стечением обстоятельств! Сегодня мой клиент
отмечает тридцатый день своего рождения, и именно в тридцатый день его
рождения ко мне поступает информация, что процесс о безымянном пальце будет
возобновлен, ибо обнаружены новые доказательства, сестра Беата, ну вы ведь
знаете...

То, чего я уже много лет опасался, опасался со дня моего побега,
заявило о себе сегодня, в тридцатый день моего рождения: они найдут
истинного виновника, они выпустят меня из специального лечебного учреждения,
отнимут у меня мою возлюбленную постель, выставят меня на холодную,
продуваемую всеми ветрами улицу и заставят тридцатилетнего Оскара призвать
учеников своих и собрать их вокруг себя и своего барабана.

Итак, это она, сестра Беата, из черной ревности убила мою сестру
Доротею.

Вы, может, еще не забыли? Был такой доктор Вер-нер, который, как это
слишком часто случается в кино и в жизни, стоял между обеими медсестрами.
Мрачная история: Беата любила Вернера. А Вернер любил Доротею. Доротея же
вообще никого не любила или, скажем так, в глубине души любила маленького
Оскара. А тут Вернер заболел. И ходила за ним Доротея, потому что он лежал у
нее в отделении. А Беата этого никак не могла стерпеть. И потому уговорила
сестру Доротею погулять вместе с ней, а в ржаном поле неподалеку от
Герресхайма убила ее или, скажем так, устранила. Теперь Беата могла без
помех ходить за доктором Вернером, но ходила она за ним так, что он не
только не выздоровел, а прямо наоборот. Может быть, ошалевшая от любви
сестра рассуждала следующим образом: пока он болен, он принадлежит мне.
Давала ли она ему слишком большие дозы лекарств? Или давала ему не те
лекарства? Во всяком случае, доктор Вернер умер из-за слишком больших доз
или из-за не тех лекарств, однако перед судом Беата не призналась ни в
слишком больших дозах, ни в не тех лекарствах, ни в протуже на ржаное поле,
которая стала последней прогулкой для сестры Доротеи. Оскара же, который
тоже ни в чем не признался, однако хранил в банке уличающий его палец, они
признали виновным касательно ржаного поля, но сочли недееспособным и
отправили меня в специальное лечебное учреждение под надзор. Во всяком
случае, до того как Оскара осудили и сунули в это учреждение, он пытался
бежать, поскольку я хотел значительно повысить ценность показаний, которые
принес мой друг Готфрид.

Когда я начал свой побег, мне было двадцать восемь лет. Всего лишь
несколько часов назад на моем праздничном пироге горело, спокойно капая
стеарином, тридцать свечей. Вот и в тот раз, когда я бежал, тоже был
сентябрь. Я родился под знаком Девы. Однако речь здесь пойдет не о моем
рождении под электрическими лампочками, а о моем побеге.

Поскольку, о чем уже говорилось ранее, дорога на восток, к бабушке,
была перекрыта, я, как и каждый человек в наши дни, оказался вынужден бежать
на запад. Если из соображений высокой политики ты яе можешь попасть к родной
бабушке, тогда беги к дедушке, который живет в Буффало, в Соединенных
Штатах. Беги в Америку, Оскар, посмотрим, как далеко ты убежишь!

Мысль насчет дедушки пришла мне в голову, еще когда я с закрытыми
глазами лежал на лугу за Геррес-хаймом и корова облизывала мне лицо. Было
часов семь утра, и я сказал себе: магазины открываются в восемь. Я со смехом
побежал прочь, барабан оставил у коровы и говорил себе так: вчера Готфрид
устал, может, он сделает свое заявление только в восемь, а то и в половине
девятого, используй фору, которую ты таким образом получил. У меня ушло
десять минут на то, чтобы в заспанном Герресхайме вызвать по телефону такси.
Такси доставило меня на Главный вокзал. Во время поездки я подсчитывал свою
наличность, но часто сбивался со счета, потому что то и дело разражался по-
утреннему беззаботным и свежим смехом. Потом я перелистал свой дорожный
паспорт, обнаружил там, благодаря заботам концертной агентуры "Вест",
действующую визу на въезд во Францию, действующую для Соединенных Штатов,
доктор Деш давно уже носился с мыслью осчастливить вышеупомянутые страны
концертным турне барабанщика Оскара.

Вуаля, сказал я себе, тогда бежим в Париж, это легко сделать, это
хорошо звучит, это подошло бы для фильма с участием Габена, который, куря
трубку, вполне благодушно за тобой гонится. Да, а меня кто будет играть?
Чаплин? Пикассо? Смеясь и возбужденный своими мыслями, я все еще хлопал себя
по малость измятым брюкам, когда шофер уже давно требовал в уплату семь
марок. Я уплатил и позавтракал в привокзальном ресторане. Рядом с яйцом
всмятку я держал железнодорожное расписание, выбрал подходящий поезд, после
завтрака успел еще обзавестись нужной валютой, купил заодно небольшой
чемоданчик хорошей кожи, боясь возвращения на Юлихерштрассе, наполнил его
хоть и дорогими, но плохо сидящими сорочками, уложил туда же бледно-зеленую
пижаму, зубную щетку, пасту и тому подобные мелочи, купил, потому что
экономить было незачем, билет первого класса, после чего почти сразу же
отлично почувствовал себя в мягком кресле у окна, я бежал, но мог при этом
сидеть. Подушки кресла тоже способствовали моим размышлениям. Едва поезд
тронулся и тем самым начался побег, Оскар стал придумывать для себя
что-нибудь достойное страха, ибо не без причины, говорил я себе: кому страха
не узнать, тому незачем бежать. Но скажи тогда, Оскар, что тебе кажется
страшным и что -- достойным побега, если даже мысль о полиции не может
вызвать у тебя ничего, кроме по-утреннему звонкого смеха?

Сегодня мне исполнилось тридцать лет, и хотя мой побег, как и процесс,
лежит теперь далеко позади, тот страх, который я внушил себе, когда бежал,
тот страх никуда не делся.

Что было причиной -- толчки на стыках, песенка железной дороги?
Монотонно проступал текст, лишь перед самым Аахеном он припомнился мне, осел